— Не особенно, но… в ангела-хранителя верил. Чьи это шаги? О боже! О нет!
В комнату ворвалась заплаканная молодая женщина. Она бросилась к телу, размазывая слезы по щекам.
— Слава! — закричала она. — Не уходи!
— Жена… — прошелестел Тропилин. — Столько лет друг друга изводили, а тут, гляди-ка, плачет. Не плачь, Тоня. Все хорошо.
Душа погладила женщину по плечу. Та, разумеется, ничего не почувствовала, но плакать потихоньку перестала. Лицо ее прояснилось.
— Я соберу все твои стихи, Слава, — сказала она, — и издам их.
— Вот за это спасибо, — сказал Тропилин. — Приятно, что ты наконец обратила внимание на мои стихи.
— Стихи? — пробормотала Юля. — Тропилин? Уж не тот ли это Тропилин, что опубликовал поэму "Кораблики" в газете "Вечерняя звезда"? Я ведь бредила этой поэмой!
— Что ж, — сказала душа Тропилина, — теперь я ничего не напишу.
— Это ужасно, — после недолгого молчания сказала Юля. — Умер настоящий поэт. Я хочу проводить его стихами.
— Уместно ли это?
— Стихи всегда уместны. Тем более что это его стихи.
И Юля прочла:
— Спасибо, — прошептала душа Тропилина. — Это хорошие проводы.
Юля вытерла глаза. Я впервые увидела, как плачет эта бесстрашная ведьма.
— Идемте, ребята. Здесь мы уже ничего сделать не сможем.
Мы подошли к дверям, и тут…
Нас ослепил дивный свет. Мы на мгновение замерли в благоговении, опустили глаза, а когда подняли, то увидели, что душа Тропилина уже не одна. С нею рядом стоял крылатый некто и держал душу за руку, источая неземное сияние.
— Это ангел-хранитель за ним пришел, — прошептала Юля. — Скорее отсюда. Мне стыдно.
И мы ушли.
Было часа три пополуночи, когда я наконец вернулась домой. Мама лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу, а отец при виде меня взялся за тонкий ремешок в своих брюках.
— Тийя! — укоризненно сказала мне мама. — Ну разве так можно?
— Мам, пап, простите меня. Тут такие дела были…
И рассказала им все, чем оказался знаменит этот день. Родители только головами покачали, и я их понимала. Они-то считали, что после смерти дочь остепенится, а дочь осталась такой же непутевой.
Поклявшись родителям, что больше никогда не буду их так волновать, я отправилась натираться тальком. В этот раз моя любимая процедура не вызвала у меня воодушевления. Мне только и хотелось, что спать, спать, спать…
Я уснула, едва голова коснулась подушки. И мне снова приснился сон про Леканта.
Будто иду я по полю, заросшему высокой травой и цветами — яркими до невероятия. Иду и спотыкаюсь на каждом шагу, потому что поле это и не поле вовсе, а какие-то сплошные ямы и буераки. И вот оно кончается, сменяется картинка: теперь я иду по проселочной дороге, взбивая каблуками пыль, и впереди у меня только дорога да бескрайнее пасмурное небо цвета простокваши. Но и дорога кончается. Передо мной высоченный дуб с раскоряками-ветвями. И на одной из них сидит Лекант в какой-то черной хламиде, подпоясанной золотым поясом. Он не видит меня — его глаза закрыты, а пальцы ласкают флейту-пикколо, извлекая из нее чарующие звуки. Я замираю, словно завороженная красотой Леканта и прелестью мелодии, и не сразу понимаю, что он никогда не откроет глаз.
— Лекант, — говорю я растерянно, — открой глаза! Здесь я, Тийя.
— Не могу, — напевает флейта.
— Почему? — вырывается у меня.
— Ты не даешь мне жизни, Тийя. Ты не возвращаешь меня.
— Лекант, я сделаю все, чтобы дать тебе жизнь! Лекант, будь со мной, я не могу так!
— Как?
— Без тебя!
— Верни меня, Тийя. Нужна кровь. Просто кровь.
— Я исполню все, Лекант! Ты оживешь!
И тогда он открывает глаза.
И для меня нет ничего прекраснее этих глаз.
Лекант протягивает мне руку, и я взбираюсь на ветку, сажусь рядом с ним. Он обнимает меня. Мне так сладостно и уютно, что словами не передать.
— Мы должны быть вместе, Тийя, — шепчет он. — Разве мы не созданы друг для друга?
— Ты так прекрасен, — вырвалось у меня. — А я всего-навсего…