Не сердись, человечек

— Все взрослые — обманщики!.. Мать родила меня в Доме матери и ребенка в Сребырнице! Матушка тоже была с ней тогда, но она оставила своего ребенка. Они потому и дружат так… Есть и о тебе сведения. Твоя мать была студенткой, ее зовут Ани. Мирина мать тоже была вместе с ними!..

Мне казалось, я с ума схожу. Жора выпалил все это как пулемет, а я смотрел на него и не верил. Мне казалось, что все это снится мне… Мы забрались с Жорой в самый дальний угол двора, в сирень, где не было ни души, и стали читать дневник. Читал Жора, он лучше разбирал почерк тети Елены, а я, вытянув шею, искал на страницах имя своей матери и, как только находил его, просил Жору пропускать то, что он читал, и читать то, что написано о моей матери. Но он сердился и говорил, что все написанное интересно и что надо иметь терпение. «Какое тут терпение, браток, — думал я, — ведь речь идет о моей маме!»

Больше всего мне понравилось то, что она была красивая и умная, что училась в университете, но хотела стать художницей и что с тетей Еленой они были подруги, как мы с Жорой друзья. Мама даже учила их всех, кто находился тогда в Доме матери и ребенка, польскому языку, значит, была умнее всех. Интересно, ее называли профессоршей или нет? Но даже если называли, ей не следовало бы обижаться. Она же была для них учительницей, а профессор — это то же, что и учитель, только для взрослых. Теперь я гордился своей мамой еще больше и любил ее еще крепче. А отец мой был гитаристом в студенческом оркестре!.. Но, как я понял из дневника тети Елены, мама решила не говорить ему обо мне. Почему? Конечно же, она тогда еще не знала, каким хорошим я буду, поэтому и не захотела взять меня, чтобы я не мешал ей рисовать. А разве я мешал бы ей? Да я бы помогал ей, слушался бы ее, сам в магазин ходил бы, чтобы она не теряла время… Да я даже рисовать помогал бы ей. Например, я бы мог нарисовать лес, у меня получаются очень красивые коричневые деревья с зелеными веточками. А еще я могу нарисовать маленькие цветочки в зеленой травке, и солнце могу нарисовать, и зимний каток, и снежного человека, и дома с окошками и трубами, из которых идет дым, и все спортивные машины, и людей с других планет в скафандрах и с антеннами на головах… И еще сто разных разностей могу нарисовать ей, пусть только скажет! А может?..

— Жора, а моя мама не умерла?

— А почему она должна умереть?

— Да ведь… да ведь она до сих пор даже не поинтересовалась, где я и что!

— Как ей интересоваться, если ты незаконный?

— Незаконный, но ее ребенок! Ты ведь тоже незаконный?

— Да, но моя мать взяла меня.

— Ну и что?

— Ничего. Кроме того, что закон запрещает.

— Что запрещает?

— Чуть дальше она пишет, что, если мать оставляет своего ребенка, она уже не имеет права интересоваться им. Его берут другие люди и становятся его родителями. Ты же знаешь все эти дела.

— Но меня же не взяли…

— А твоя мать откуда знает это? Она была уверена, что тебя сразу же возьмут. Она и матери моей так сказала, здесь все написано.

— А Мира?

— Ее мать тоже красивая. И Мира красивой родилась, как мать. Поэтому ее сразу же кто-то захотел взять. Сестра так и сказала Мириной матери, когда та пошла подписывать декларацию, что отказывается от нее, — мол, все в порядке, дочка твоя пристроена. Но почему Миру до сих пор никто не удочерил, не знаю.

В это время послышался голос тети Елены, которая, наверное, собиралась уезжать:

— Жора! Жо-о-ра!

— Мы здесь! — отозвался Жора и, сунув между страниц травинку, спрятал тетрадь в коробку.

Тетя Елена стояла возле машины с Матушкой и нашей директрисой — Пехливановой. Рядом носились Мира, Гергана Африка и еще несколько мальчишек и девчонок. Шкембо и Трынди таращились на спидометр, а Васо протянул было руку, чтобы покрутить руль, но тетя Елена запретила трогать машину. Она нам не разрешает ни к чему прикасаться, а им, можно подумать, разрешит! Тетя Елена такая боевая, даже каратэ знает! Жора тренируется с ней и меня тоже обещал научить. Мы уже несколько раз пробовали с ним бороться. Эх, научиться бы как следует каратэ, пусть тогда кто-нибудь попробует тронет меня! Каратэ может заниматься даже такой хиляк, как я. Пусть не сильный, но, если технарь, как говорит Жора, можно побороть сразу нескольких противников. Бемс-бам! Бемс-бам! Отражаешь удары, молниеносно наносишь контрудары, все разбегаются и больше не трогают тебя… Я не собираюсь никого бить зазря, но пусть и меня оставят в покое. И Шкембо, и Трынди, и Васо, и Яшо — все они такие же мальчишки, как я и Жора, и мы могли бы быть друзьями. Ну ладно, если им так хочется, пусть называют меня профессором, но только пусть прекратят отвешивать шалабаны. Это жутко больно. Так больно, что перед глазами плывут красные и черные круги и даже искры сыплются.