Не стирайте поцелуи. Книга 2

– Я где-то слышала, что дом – это не место, а человек… или люди. Короче, те, с кем ты хотел бы быть.

– Я с тем, с кем хотел бы быть.

Я знаю, во что мы упёрлись. И хотя он завёл разговор о важности искренности, самому духу не хватает заговорить о том, что произошло между нами. Единственное, я не согласна с ним в одном – в оценке событий. В произошедшем не виновата недосказанность, отнюдь. Ты либо любишь, либо нет. Он ещё не определился.

– Определился.

– Что?

Я точно знаю, что не произносила ни слова вслух, или меня прямо сразу можно к психиатру. Лучше в клинику.

– Я знаю, о чём ты думаешь. И делаешь это всегда. Лея… – его дыхание учащается, приобретает некоторую хаотичность. – Лея…

Я молчу. По множеству причин. Хоть мне в эту минуту и больно за него.

– Не знаю, как точно объяснить. Представь, ты родилась в одном городе. Ты думаешь, что любишь его каштановые аллеи и парки, но на самом деле ты любишь воспоминания, детство, дружбу, любовь под этими каштанами. Потом ты переезжаешь в другой город и сразу влюбляешься в него. Ты уже в первые минуты понимаешь, что хотел бы остаться и жить в нём, но даёшь себе месяц на «взвешенность решения». Проходит месяц, и ты ещё более уверен в своём желании, чем прежде. Ты живёшь в нём два года, три, а потом вдруг накатывает… и ты хочешь в родной город, постоять под теми каштанами. Вспомнить свой первый двухколёсный велосипед, фантик от жвачки и своё первое головокружение от «вкуса прекрасного».

– У нового города есть чувства.

– Я не продвигаю тут полиаморность! Я просто хочу, чтобы ты поняла меня. Думаю, мне важно, чтобы ты знала, как много значишь для меня. Ты не можешь жить без правой руки, но и левая тебе тоже нужна!

– То есть, ты любишь её…

– Не совсем так. Это другое чувство. Мы прожили вместе много лет, я был здоров и активен. Много всего произошло важного, хорошего. Воспоминания, которые ценны, несмотря ни на что. Я не могу просто стереть их. Но я хочу засыпать и просыпаться рядом с тобой. Это разного рода любовь, понимаешь?

Я больше не пытала его вопросом «Что ты сделал?», но установила будильник на телефоне, чтобы не пропускать противозачаточные. Он однажды увидел, как я пью их, но промолчал. А мне очень хотелось, чтобы спросил, чтобы запереживал, разозлился даже. И я бы тогда рассказала ему о своей проблеме, и мы, конечно, что-нибудь вместе придумали. Но он не спросил. И не признался в том, что сделал.

Я, как и прежде, не называю его «любимый». Когда-то душу рвало – так хотелось признаться. Но теперь нет.

Глава 28. Сортность

Почему-то одни приходят в этот мир с распростёртыми объятиями, а другие закрытыми на все замки. Меган вот, когда совсем крошкой была, могла подойди к любому человеку, даже к взрослому мужчине, и совершенно спокойно с ним заговорить.

– Дядя, а что это у тебя в сумке? А вон то вот, это твоя дочка, да? А купишь мне бумеранг? Вон там вот тётя продаёт, купишь, да?

Однажды, мне запомнилось, отец неожиданно обнял мать, а Меган подошла и сказала ему:

– Чё? Любишь, да?

Этот эпизод впоследствии стал семейной притчей. Она умиляла и самих родителей, и их знакомых, и друзей.

– Такие смышлёные девочки у вас растут! – говорили они дипломатично.

Но отец пресекал всякую дипломатию на корню:

– Только Меган, – отрубал он.

Так, я с детства уяснила, что на сорта делятся не только мука и яйца, но и люди. Меган – первый сорт, я – второй. А есть ещё третий – наркоманы. Третий сорт отец ненавидел. Ему хватало ума ненавидеть его молча на людях, но в узком кругу он нет-нет и вворачивал что-нибудь вроде: «Их надо истреблять, чтоб не плодились. Выкорчёвывать, как мутированный человеческий ген». Был ещё сорт без номера. Нечто похуже даже наркоманов – бомжи. Про них отец говорил редко, и чаще не как о людях, поэтому в наших с Меган детских головах быстро сформировалась такая установка, что существа, которые спят на картонках на Хастингс-стрит, это недолюди. Как пустые семена в яблоках. Есть вот пузатые такие, которые можно посадить и будет дерево, а эти – генетическая ошибка, и их существование бессмысленно.

Отец всегда сплёвывал, если приходилось пройти мимо бомжа. Делал это не сразу, а некоторое время погодя, и я всегда ждала момента, когда это произойдёт – как долго он продержится. Теперь понимаю, они вызывали у него неимоверное раздражение. Ну и я, тем, что была глупее Меган, дёргала носом (была у меня в детстве привычка так себя занимать от скуки), имела размер стопы, не соответствующий Золушкиному, да и вообще, как мне теперь кажется, самим своим существованием.

Влияние родителей на детей безмерно. Оно всегда есть, даже когда кажется, что его нет. Мы – копии своих предков не только генетически, мы проживаем свои жизни штампами, моделями усвоенных в детстве реакций, и часто даже не подозреваем об этом.

Это случилось в наше самое последнее лето. В августе.