Не ум.ru

«Молодец. Там последнее вытянут».

«Думаешь, что-то еще осталось?»

«Бог знает».

«Так спроси».

«Сам спрашивай».

«Есть разница?»

«Ты прав. Нет».

47

Вместо дочери писателем стал я. И не стал тоже. Такое в этом ремесле сплошь и рядом встречается. Вот и я не разминулся с безвестностью. Как писатель за пределами изданного я молчалив. Нет у меня потаенного плана, чтобы кто-то написал мою книгу. Выстраданную, так глубоко запертую внутри, что, возможно, она никогда не увидит свет. Надо признать, что такие же «книги» я вижу, улавливаю их след, чувствую их непроявленную горечь в самых разных людях. Часто они случайно прибиваются к моей жизни и так же безвольно из нее исчезают, течение отгоняет. Вряд ли все они тяготеют к творчеству. Я определяю нашу неоформленную и несосчитанную компанию как людей за завесой молчания. Мы ощутимы за ней, как впотьмах обостренные чувства ощущают близость препятствия, но в то же время невидимы. Мы не прячемся, нас просто не замечают. Самое весомое и неоспоримое достижение двух последних десятилетий: страна вновь в привычной, хорошо охраняемой снаружи и изнутри, правда не защищенной от ветров, несущих простуду и ломоту в суставах, колыбели.

Лет сто назад придумал название для самого главного вынашиваемого романа. «Думайте обо мне так», – вывел на заглавном листе. А «как?» с той далекой поры так и не придумалось. Засада. Другого слова не подберу. При том, что за «как» ал немереное число страниц и еще столько же припас чистыми. А пока суть да дело, принялся редакторствовать. Хоть и говорят, что двумя шариками в пинг-понг не играют. Пинг-понг. Удивительно по-вьетнамски звучит, хотя я во вьетнамском ни бум-бум, а придумали название игры англичане.

Как и любой редактор, я – открыватель. Я проникаю сквозь авторские мысли, к породившим их чувствам, полагаясь на собственное мерило искренности. Иногда прошу уточнить, добавить красок, случается, что и ясности. Так должно было бы быть. Так меня обучали. Но что делать, если чаще всего между мною и авторским замыслом оказывается всего лишь помеченный знаками, сложенными в слова, лист бумаги? Конечно же, я расстраиваюсь, но не ропщу – с работой нынче ох как непросто. Однажды взбунтовался и неделю «гастролировал» на улице возле хинкальной в костюме главного блюда. У меня нещадно мерзли коленки. Причем правая, более терпеливая днем, при исполнении, с лихвой отыгрывалась ночами. Повод вернуться к привычным занятиям я для себя поименовал «профнепригодностью» и пошел на поклон в редакцию. Сдаваться. Пока выслушивал для пленного обязательное, думал, к каким еще профессиям не лежат мои тело, душа, ум. И понял, что «жизненепригоден». Это открытие могло бы завести меня черт-те куда, но, к счастью, только на добровольной основе, а по своей воле я не пошел. Остался где был и каким был. Я и сейчас там же и тот же. Стареющий типяра, убежденный в бессмысленности осмысленных убеждений, неустроенный, частенько поддающийся ложному суждению о способности алкоголя покарать стресс, то есть сильно поддающий… Чем еще украсить портрет?

«Русский?»

«Всё может быть».

«Интеллигент?»

«О…»

«Согласен, временами очень и очень сомнительно».

«Зато во все остальное время эта призванность согревает душу».

48

Иногда, каюсь, накатывает, и я мягко грущу о себе таком, какого никогда не было, начиная с неопределенных, неведомых, а потому легко прорастающих в любой почве корней. В мире иллюзий, к слову, тоже нужна опора, пусть и такая же иллюзорная. Удачливые и богатые в таких случаях подыскивают голодных художников с божьей искрой. В сытых, не могу не признать, она, божья искра, тоже встречается, но сильно загромождена, занесена хамсинами чиновного обожания, ее трудно рассмотреть. Трудно и о-очень дорого. Голодные же – не все, разумеется, однако многие, – так жаждут сытости, что легко продаются. Вот им, талантам, еще не опознанным человечеством, и заказывают «старое масло». Не забывая приложить к задатку набор своих фотографий. Для «штришков», так сказать, определяющих «фамильное» сходство. И рождается на холсте мнимая прабабушка, фрейлина в кренолинах. Или, скажем, такой же псевдопрадед в парадной форме Московского 1-го лейб-драгунского императора Петра Великого полка… А ведь не случайно, не с бухты-барахты вспомнился именно этот полк. В гостиннной… Двух, а тем более убожества одного единственного «эн» для представлениях об описываемом пространстве никак не достанет… Итак, в гостиннной одного помпезного дома в Замоскворечье мне довелось лицезреть богатырский, что до размеров, холст, поименованный следующим образом: «Предок с сослуживцем и близким другом Федором Федоровичем Тютчевым в карты режутся». Так, гордо похохатывая, полотно гостям представил сам хозяин. Я частным порядком пописывал его мемуары, втайне надеясь, что литературная серия «Охуеть и не встать» вряд ли когда-либо кем-либо будет учреждена, а значит, рукопись никогда не увидит свет и мир не будет смущен еще больше, чем он смущен сейчас. За труды собственно и был удостоен немалой чести присутствовать в высокой компании.