Не выпускайте чудовищ из шкафа

– Думаешь? – В голосе теперь звучало сомнение. – Я… не самым благодарным пациентом был. Да и сейчас характер не лучше. Тому, кто уже умер, тяжело возвращаться к жизни.

– Но иногда приходится.

– Ты это… Сомов порой орет, но в целом мужик неплохой. Будет давить, то и выпусти.

Куртку Сапожник поднял и тряхнул.

– Ты ведь не пьешь, – четко осознал Бекшеев.

– Я? А… нет. Это Барин у нас любитель. Но меру знает. А мне нельзя. – Сапожник постучал по виску. – Блок стоит… и не надо его трогать. А то мало ли.

Он переминался с ноги на ногу, уже явно тяготясь что разговором, что обществом Бекшеева. И голова то и дело поворачивалась к дому.

Кто там ждет?

И ждет ли?

– Выпусти, – повторил Сапожник с нажимом. – Если мальчишка понял, то уберется с острова.

– А если нет?

Улыбка была широкой и радостной.

– Ну и сам виноват тогда… наши за ним присмотрят. – Это совсем не успокаивало. – Я пойду?

И, не дожидаясь ответа, Сапожник развернулся и как-то быстро заковылял к дому. Сейчас стала отчетливо заметна его хромота.

А ведь… Могла ли она стать помехой? Или же… Бекшеев вот сумел как-то и вниз сойти, и подняться по скалистому берегу. Непросто. Больно. Но смог. А вот Сапожник?

В участок Бекшеев вернулся и спустился в подвалы, которые переоборудовали под камеры. Правда, судя по тому, что в одной камере стояли бочки, а в другой высилась стопка серых матрацев, с преступностью на Дальнем дела обстояли не ахти. Перед третьей камерой на стульчике устроился Барин.

– Доброго вечера, – вежливо сказал он и даже подняться соизволил.

– Караулите?

– Скорее приглядываю. – Голос у Барского был низким, обволакивающим. – Очень уж… беспокойный молодой человек. И неуклюжий. Суетится. Падает. Бьется. Себе вредит. Как бы не вышло чего.

И столь искренняя забота в нем звучала, что Бекшеев почти поверил.

– Сволочь! – А вот княжич не спал. Он забился в дальний угол камеры, прижав к груди оловянную тарелку, будто желая за нею спрятаться. – Это все он! Думаете, вам с рук сойдет… да мой отец… он вас всех…

– Вдруг да самоубиться вздумает? – Теперь в этом вот бархатистом голосе звучала надежда.

– Не дождетесь… – И княжич добавил пару слов покрепче.

– Уйти? – Барский умел чувствовать момент.

– Тут… поужинать где будет?

Чуялось, домой в ближайшее время попасть не получится.

– Можно в корчму позвонить. Наши там столуются. И кормят неплохо, и недорого выходит. Заказ сделать?

– Будьте любезны.

– Сюда? Или…

– Сомов вернется?

– Всенепременно.

– Тогда сюда.

– Позвонить?

– Сомову? Да, скажите, что я тут буду… ждать.

И вправду стоило переговорить, потому как эта суета, напрочь несвоевременная, изрядно выводила. Барский ушел. А княжич, поднявшись, как-то осторожно, бочком, приблизился к решетке.

М-да, в прошлый раз он выглядел куда целее.

– Где это вы так упали? – поинтересовался Бекшеев, опускаясь на освободившийся стул.

Теплый еще.

– Упал? Я не падал! Меня избили!

– Да что вы такое говорите! – Бекшеев покачал головой. – И как же так получилось?

– А то вы не знаете.

– Я знаю, что вы незаконно проникли в дом. И угрожали женщине. Слабой. Беспомощной. Ко всему герою войны… вы знали?

– Да срать я… – И, высунув руку через решетку, изобразил весьма характерный жест. – Вы все поплатитесь. Слышишь, ты… ты вообще кто таков?

– Бекшеев, – спокойно представился он, – Алексей Павлович. Особый отдел.

Рука убралась.

За спину.

Все-таки интересно наблюдать за реакцией людей. Знал бы он, что при этом отделе Бекшеев только числится ввиду того, что выбыть из личного состава можно лишь по причине скоропостижной кончины.

Но мальчишка не знал.

А про отдел слышал. Много. Всякого. И далеко не все было неправдой.

– Отец… мой отец…

– Знаю. Фигура весьма известная.

Бекшеев поставил трость между ногами. А все-таки побаливает левая нехорошо.

У Сапожникова – правая. И не факт, что болит. Как он сказал? Колено?

– Настолько, что давно внимание привлекла.

– К-какое?

– Всякое. – Бекшеев пожал плечами. – Ты зачем сюда полез, придурок?

Мальчишка вспыхнул. Но сдержался.

– Она… она что-то там написала! И теперь все на меня… смотрят, как… приглашать перестали. А матери так и написали, что лучше меня отослать. Меня! Из-за… из-за какой-то гадалки! Бредней ее! Я и не сдержался! Да ничего бы я ей не сделал! Так, поучил бы маленько, чтобы знала, на кого пасть разевать. – Он выдохнул и шею потер. – Я заплачу… и отец. Пусть скажет, сколько…

– Думаешь, все вот так можно решить? Деньгами и связями?

Молчание.

Думает. Потому что так и решал. Если не с рождения, то уже потом, после войны. Войну он и не помнит, ему сколько было? Да и наверняка свое семейство Гельшь вывез. И сам он не из тех, кто на передовую полезет. Во всяком случае пока там, на передовой, нет ничего, кроме смерти.

Это уже потом, после, пойдут эшелоны с «возвращенными» ценностями.

…В последних раскладках фамилия Гельша мелькала. Кто-то да должен был заняться им. И наверняка занимается.

– Они не нуждаются… Кстати, твой отец, помнится, был знаком с Одинцовым?

– Ну…

– Гну. Зима Желановна – его жена. Бывшая.

– И что?