Небесный огонь

Воспаленные от слез и усталости глаза Олджуны не мигая смотрели на волка. Только теперь она заметила, что солнце зашло и на берег опустились подсвеченные луной сумерки. Женщина боялась моргнуть, боялась пошевелиться. В иссохшем горле колом стоял надрывный кашель. Она сдерживала его неимоверным усилием воли. Сил уже не осталось.

Одинец страшно взрычал. Олджуна так и думала: едва она замолкнет, волк мгновенно поймет, что песнь была ложной. Ничего больше не поможет. Без того на удивление долго удавалось отдалить неминучую Ёлю.

Зверь рыкнул сильнее, уши и хвост встали торчком, свирепые зеленоватые глаза ярко блеснули… Прощаясь с жизнью, женщина внезапно поняла, что хищник смотрит не на нее, а на кого-то, возникшего рядом. Этот кто-то задвигался, скребанул когтями по земле и издал ответный рык! Олджуне будто ноги подрубили – свалилась плашмя. Загородив ее собой, вперед выскочила матерая волчица с темной полосой на взъерошенном хребте и воинственно задранным хвостом. В горле нежданной противницы бурлил густой раскатистый рык – точно камни струились с горы.

Волк медленно отступил. Он еще приподнимал губу, показывая нижние клыки, но хвост его зажил отдельной жизнью – завилял, замел по земле. Одинец не выдержал, поддался хвосту и тоже завилял всей задней частью тела.

Волчица сделала шаг, второй… третий… Враг побежал. Он бежал трудно, неловко, припадая на правую заднюю лапу и оглядываясь. Матерая не стала его догонять, повернулась к Олджуне. Глаза горели золотым огнем. Волчица улыбалась. Ноги ее, казалось, такие сильные, крепкие, дрогнули и подогнулись. Две женщины смотрели друг на друга и видели, как же сильно они устали.

Увидел это и волк.

…И стремительный серый вихрь, слепленный из хриплого рыка, бешеных тел, взлетающих лап и хвостов закрутился перед Олджуной! Неверный лунный свет выхватывал из дымчатых ураганных колец то одну, то другую оскаленную морду, вспыхивали зеленые и золотые огоньки глаз, клочья шерсти взлетали вокруг, резцы взблескивали, как острия ножей… буйствовал и клубился волчий ветер!

Клыки – не батасы, у них нет лезвий, но у батасов нет челюстей, которые можно сомкнуть… Вихрь кончился. Челюсти матерой неумолимо сжимались на горле одинца, прорывая самый густой на волчьем теле шейный мех. Волк переоценил свои старые силы и ее усталость, но страстно хотел жить и вырывался – неистово, отчаянно и безнадежно. В натянутых щелях век выпучились налитые кровью белки, лапы елозили по земле в тщетных попытках оттолкнуться и встать. Волчица мотала его туловище из стороны в сторону, как полупустой бурдюк. Одинец боролся, дергался, сучил лапами, он еще жил и двигался, чем сам поневоле облегчал путь клыкам боли и смерти. Резцы погрузились глубже, вспороли шкуру, вторглись в плоть… и сошлись острие к острию.

Что-то хрустнуло и переломилось. В холодную свежесть ночного воздуха ринулась струя могучего железистого запаха.

Олджуна встала на четвереньки. Земля подскакивала навстречу травянистыми боками и кружилась вместе с головой. Руки тряслись, ног женщина не чувствовала. Желудок скрутило и крепко выжало, глаза ослепли от брызнувших слез. В коротких перерывах между шумом в ушах и обвальной глухотой Олджуна скулила. Студеные струйки пота стекали с шеи в ложбинку грудей.

Когда она, взмокшая, замерзшая до костей, смогла сесть и отереть лицо подолом, волчицы на берегу уже не было. Черной кровавой полосой, в конце которой лежал бездыханный одинец, матерая обильно пометила свой победный уход.

* * *

Олени ускакали. Не имело смысла их искать. Олджуна надеялась, что животные освободились от пут, ноги их были связаны слабо. Она кинула вьючные сумы и вещи. Приторочила к скатке медвежьей шкуры мешок с юколой, бурдюк с водой, котелок, кое-как взвалила на плечи и пошла.

Женщина шла безоглядно и молча. Размыкала уста только для еды, спать ложилась в глубоких сумерках и огонь разводила нечасто. Олджуна больше никого не боялась, а о Мохолуо забыла. В тайге было спокойно и почти по-летнему тепло.

Однажды утром она увидела орланов. Пернатая чета поправляла свежими ветками старое гнездо. Значит, некоторые птицы решили вернуться в родные края. «Чуют, что Великий лес не умрет», – радовалась Олджуна. Потом издалека заметила движение светлых пятен на сухом пригорке в озерной пойме и подобралась ближе. Спряталась в камышах, затаив дыхание, и от ослепительной красоты представшего зрелища стиснулось сердце. Пять журавлей – священные стерхи – кружились перед тремя подругами в весеннем танце. Легкие, тонконогие и голенастые, взмывали вверх, обнимали небо лилейно-белыми крыльями и опускались, как громадные снежные хлопья. Кивали женам остроклювыми головами, приседали, поворачивались волнисто и гибко, – не птицы, а пушистые лозы в Месяце, ломающем льды. Вили-плели тонкий узор самого прекрасного из всех танцев на Орто, взмахивая то одним, то другим крылом…

Ах, как же все это было! С чарующей нежностью и отчаянием – любуйся же мной, весна любви, меня, меня выбери!..