Некоторые не попадут в ад

Как будто дни сепаратистов сочтены, и осталось совсем немного, вот совсем чуть-чуть: р-раз, и парад в Донецке. И можно будет вешать, наконец, тех, кто не успел сбежать.

Я уже сбегал, если верить их новостям, пять раз минимум; ничего нового, я привык.

Было много моих фотографий, я тупо, безо всяких эмоций, бродил по ссылкам, рассматривал себя: это вот на Пантёхе, в окопе, это на Сосновке, там ещё угол «круизёра», а у Злого почему-то моя кепка в руке, нас за пятнадцать минут до этого обстреляли; а это я на располаге, стою, слева за плечом портрет императора (во всех подразделах висит обязательно, все полевые командиры делали это сами, никто не обязывал; необъяснимо — верней, да, объяснимо: рабы, хотят подчиняться диктатору), справа — портрет Захарченко (тоже вешали — не для проформы).

Позвонил Казак: «Батя нахмурился на твоё объявление об отставке. Ты серьёзно? Что ему сказать?»

(Всего лишь нахмурился: значит, сам понимал, что скорость движения к нашим целям сходила на нет; лучше б он был обескуражен.)

Ответил Казаку: «Изучаю реакцию медиа, ставлю эксперименты. На днях объявлю, что пошутил, и на самом деле ушёл в отпуск. Так и скажи ему. Я не уволился».

Действительно, объявил. Киевская пресса поперхнулась, но сделала вид, что не заметила.

Каждый день всё откладывал и откладывал звонок режиссёру — никак не мог придумать таинственного слова, которое хотел бы всерьёз сообщить императору. (Позицию старика Эда учитывать не желал: мне хотелось думать, что я повзрослел.)

Был уверен: время ещё есть. Неделя туда, неделя сюда. Всё равно я в отпуске.

Как и миллион других людей, однажды днём увидел в обыденных новостях заголовок: «Смертельно ранен Александр Захарченко».

С ним был Ташкент.

Дело было в кафе «Сепар».

Тут же позвонил Казаку. Вне связи.

Позвонил Арабу. Он говорит: «Ничего не знаем, говорят: вроде живой».

Значит, едва случилось, кто-то принял решение — и через личку сообщил по всем подразделениям, что: без паники, всё в порядке, доктора залечат.

Потому что донецким надо было дозвониться в Москву, узнать: что теперь делать? А если Киев двинет полки в наступление — тогда как? Стоять насмерть? Мы так и собирались, но кто теперь принимает решения?

Как себя чувствует Ташкент, было непонятно.

(Его увезли и спасали. Он был контужен, обожжён, но вскоре встал. Смотрел непонимающими глазами: есть фотография того же вечера, я видел её потом.)

Но даже когда Араб сказал: «…вроде живой» — я уже точно знал, что мёртвый.

Через пятнадцать минут всё подтвердилось.

Это случилось 31 августа.

Ещё в детстве 31-е казалось мутным днём (ненавидел школу), а стало — совсем пустым, будто высосанным. Ничего не хочется делать теперь в этот день. Только спрятаться, накрыться одеялом и лежать.

Тщета всё.

Так и сделал тогда: выключил телефон и лежал. Без одеяла.

Жена зашла, села рядом, подержала за руку. Долго молчали.

Потом сказала, без жёсткости, очень тихо и даже ласково:

— Больше никогда не поверю ни в одну твою затею. После такого нельзя снова искренно во что-то верить. Такой мужик — большой, здоровый, красивый, сильный. Убили, и всё. Всех там убьют. Вижу вас, как живых мертвецов. Предали его, продали, ты понимаешь? Негодяи, не хочется с ними жить на одной земле. Ненавижу весь этот порядок вещей. Грязь мира. Ненавижу. Мир плебеев торжествует.

Посидела со мной ещё минуту и вышла.

Я снова смотрел на заголовок ненавидящими глазами. Полная, ничтожная беспомощность внутри — больше ничего.

До сих пор нахожу эту формулировку (чтоб грубо не сказать) таинственной, — если смертельно, то почему ранен? — он что, как Пушкин, на дуэли получил ранение в живот, которое тогда не лечилось? — почему не убит? — те, кто давал первые комментарии, испугались применить слово «убит» по отношению к Захарченко?

Как будто, если ты сказал «убит Захарченко» — это косяк, это залёт, и Батя тебя накажет; встанет и спросит: «Ты чего, охерел совсем? Ты про кого сказал это слово, сука?»

Он умер сразу, мгновенно. Он, наверное, не успел ничего подумать.

Как было: они случайно заехали в кафе «Сепар» — Глава, Ташкент и ещё одна девчонка (руководитель какой-то организации, кажется, «Молодой Донбасс»; вроде бы это она тогда должна была объявить, что меня, посовещавшись, выдвинули на роль премьера республики).

Потом писали, что в тот день проходили поминки по певцу Иосифу Кобзону, который только что умер. Нет, поминок не было, двигались из точки А в точку Б, и Глава говорит: «А давайте в “Сепар” заедем, кофе выпьем».

Он часто так спонтанно куда-то заезжал, изводя охрану своими импровизациями.