Некоторые не попадут в ад

Такие нравы наблюдались. Мне нравилось.

У Захарченко в кабинете на стенах было штук восемь-девять пулевых отверстий: время от времени, разговаривая с не очень хорошо понимающими речь людьми из числа своих министров и управленцев, Глава аккомпанировал себе подобным образом.

В ноги, правда, не стрелял: не было такой привычки. В ногу — больно, и заживает потом долго.

Чиновник, ругавшийся с Трампом, ушёл на больничный, и на рабочее место больше не вернулся.

Трамп обладал хваткой. Но у него не было такого сильного лобби, как у Пушилина. Наверное, Трамп слишком поздно этим озаботился.

Мне потребовался час — дорога позволяла, — чтоб подумать и понять: команду Захарченко из Донецка выбьют.

Я вдруг вспомнил — как до сердца холодным шприцом достали! — позавчера звонил с незнакомого телефона один мой российский товарищ, часто, по всяким разным делам, наведывавшийся ко мне в Донецк. Рассказал: «Слушай, не знаю, что думать, но, короче, меня вчера выцепили наши спецслужбы, час длился разговор, спрашивали только одно: вы часто бываете в Донецкой республике, как думаете, кто там может претендовать на место Захарченко? Я говорю: нашли у кого спросить, я там гость, мало что знаю. Они в ответ: и всё-таки, подумайте».

Если это не глупое совпадение (что, на самом деле, допустимо) — значит, шла какая-то игра. Принципы этой игры, её контуры, её правила, её смысл я понять не мог — и до сих пор не понимаю.

Что это, необходимость создать определённый смысловой фон, вбросить дезу? (Как тогда, со сливами о скором наступлении, которого не было.) Но что это за фон такой — за три дня до убийства? Что это за деза — если всё оборачивается смертью в «Сепаре»?

Позвонил Саша Казак, сказал, что погребение будет уже завтра, в двенадцать, и чтоб я поторопился.

Мчал всю ночь; был на месте в шесть утра. Республику закрыли: выезд из неё был запрещён. Паники боялись? Нет, никакой паники не было. Не хотели выпускать убийц?

За тридцать минут до прибытия дозвонился Араб, сказал, куда свернуть через триста метров после того, как миную таможню.

Миновал и свернул.

На пустыре меня быстро пересадили в другую — впервые её видел — машину. Потёртая гражданская легковушка без особых примет.

Разместился на задних сиденьях, посередине меж двумя бойцами.

За руль моей сел Граф, справа с ним — Тайсон.

Добрались без происшествий.

Сразу заехал в ту центральную гостиницу: Казак уже сидел на прежнем месте.

Он и тогда тут был. Должен был встретиться с Главой через полчаса. До «Сепара» из гостиницы — полторы минуты ходьбы. В ту секунду, когда Казак услышал взрыв, Главы не стало.

Приехал Ташкент — весь обожжённый: лицо, шея. Кисти перебинтованы. Еле идёт. Руки держит так, словно едет на невидимом мотоцикле.

Сел (так и держит руль) и начал говорить (наверное, размышлял про это вчера, а потом сегодня с утра):

— Они там в Киеве думают, что убили, и теперь будет им проще. Но могут прийти другие. Жестокие. Не такие, как Батя. Совсем беспощадные.

Ташкент размышлял о правильных вещах. Но только, подумал я, ничего этого не будет. Придут не те, про которых он говорил.

Прощались с Главой — в театре. На стене театра висел его огромный чёрно-белый портрет. Он был отличный мужицкий экземпляр. В простой лепке его лица — за счёт упрямых, бешеных глаз и бесподобной улыбки — нарисовалась та мимическая сетка, что позволяла им по-настоящему любоваться.

На площади собралось великое человеческое множество. Кого-то свезли по шахтёрскому гудку и директорскому свистку — тысяч двадцать пять, — хотя и среди них многие наверняка хотели проститься. Но более ста тысяч донецких явились сами. Заранее зная, что ко гробу подойти — не смогут.

Местный люд — небывалый.

Это даже в их газетах отражается.

Я донецкие газеты терпеть не мог. Вся их печать в целом — деревянная, медленная, скучная, будто из-под земли разговаривающая.

Потом только понял: за этим стать, крепь.

С той стороны метали фейки, как икру, — и вся эта лягушачья парша плавала на поверхности, зайдёшь по колено — потом ноги чешутся, кожа слезает, трёшь её до зуда, на пальцы смотришь: то ли кожу натёр, то ли это мелкие какие-то червяки завелись и передавлены тобой только что — тьфу, мерзость.

А Донбасс — он иной: суровые столбцы текста — прямоходы сочиняли. Никакого жонглёрства: кирпичная кладка.

Человеческий разговор на донецкой улице подслушаешь — ни жалоб, ничего: поджатые губы, взгляд наждачный, чего у них на уме — не знаешь: если долго смотреть — начинаешь их побаиваться.