Некрополь

деревни. Ему даже мерещилось, что придет пора, — деревня захочет и сумеет за себя

постоять. Теперь, после долгого отсутствия, вновь приехав в деревню, Есенин увидел всю

правду. "Вновь посетив родимые места", он с ужасом замечает:

Какое множество открытий

За мною следовало по пятам!

Сперва он не узнает местности. Потом, — не сразу находит дом матери. Потом,

встретив прохожего, не узнает в нем родного деда, того самого, которого он некогда так

ясно себе представлял сидящим в раю "под маврикийским дубом". Потом узнает, что

сестры стали комсомолками, что "на церкви комиссар снял крест". Пришли домой — он

видит: "на стенке календарный Ленин". И вот, —

Чем мать и дед грустней и безнадежней,

Тем веселей сестры смеется рот.

Сестра же, "раскрыв, как Библию, пузатый "Капитал", — "разводит" ему "о Марксе,

Энгельсе":

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

И слушая сестрины речи, он вспоминает, как еще при его приближении к дому —

По байроновски, наша собачонка

Меня встречает лаем у ворот.

Как видим, дед и мать, безнадежно глядящие на сестер, представляются Есенину

последними носителями мужицкой правды: Есенин утешается тем, что хоть в прошлом —

эта правда все же существовала. Но в стихотворении "Русь советская", получившем такую

широкую известность, Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не

находит себе приюта, — ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из

которой должна была возникнуть Инония, — нет. Есть — грубая, жестокая, пошлая "Русь

советская", распевающая "агитки Бедного Демьяна". И Есенину впервые является мысль о

том, что не только нет, но, может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что

его вера в свое посланничество от "народа" — была заблуждением:

Вот так страна! Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Он прощается с деревней, обещая смиренно "принять" действительность, как она

есть. Теперь кончены не только мечты об Инонии (это случилось раньше) — теперь

оказалось, что Инонии неоткуда было и взяться: мечтой оказалось сама идеальная,

избяная Русь.

Но смирение Есенина оказалось непрочно. Вернувшись в Москву, глубоко

погрузясь в нэповское болото (заграницу ухал он в самом начале нэпа), ощутив всю

позорную разницу между большевицкими лозунгами и советской действительностью

даже в городе, — Есенин впал в злобу.

Он снова запил, и его пьяные скандалы сперва приняли форму антисемитских

выходок. Тут отчасти заговорила в нем старая закваска, и злоба Есенина вылилась в самой

грубой и примитивной форме. Он (и Клычков, принимавший участие в этих скандалах),

были привлечены к общественному суду, который состоялся в так называемом "Доме

Печати". О бестактности и унизительности, которыми сопровождался суд, сейчас

рассказывать преждевременно. Есенина и Клычкова "простили".

Тогда начались кабацкие выступления характера антисоветского. Один из судей,

Андрей Соболь, впоследствии тоже покончивший с собой, рассказывал мне в начале 1925

г., в Италии, что так "крыть" большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в

голову прийти никому в Советской России; всякий, сказавший десятую долю того, что

говорил Есенин, давно был бы расстрелян. Относительно же Есенина был только отдан в

1924 году приказ по милиции — доставлять в участок для вытрезвления и отпускать, не

давая делу дальнейшего хода. Вскоре все милиционеры центральных участков знали

Есенина в лицо. Конечно, приказ был отдан не из любви к Есенину и не в заботах о судьбе

русских писателей, а из соображений престижа: не хотели подчеркивать и официально

признавать , расхождения" между "рабоче-крестьянской" властью и поэтом, имевшим

репутацию крестьянского.

Однако, и скандалы сменились другими настроениями. Есенин пытался ездить,

побывал на Кавказе, написал о нем цикл стихов, но это не дало облегчения. Как бывало и

раньше, захотел он "повернуть к родному краю". Снова пытался смириться: отказавшись и

от Инонии, и от Руси, — принять и полюбить Союз Советских Республик, каков он есть.

Он добросовестно даже засел за библию С.С.С.Р., за Марксов "Капитал", — и не

выдержал, бросил. Пробовал уйти в личную жизнь, — но и здесь, видимо, не нашел

опоры. Чуть ли не каждое его стихотворение с некоторых пор стало кончаться

предсказанием близкой смерти. Наконец, он сделал последний, действенный вывод из тех

стихов, которые написал давно, когда правда о несостоявшейся Инонии только еще

начинала ему открываться:

Друг мой, друг мой! Прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть.

Есенин прозрел окончательно, но видеть того, что творится вокруг, не хотел. Ему

оставалось одно — умереть.

История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую