Некрополь

стройный, голубоглазый молодой человек в ловко сидевшей на нем гимнастерке. Он

наговорил мне кучу лестных вещей и цитировал наизусть мои стихи. Мы расстались

друзьями. На другой день я узнал, что это был Бакаев.

Вражда Горького с Зиновьевым (впоследствии сыгравшая важную роль и в моей

жизни) закончилась тем, что осенью 1921 года Горький был принужден покинуть не

только Петербург, но и советскую Россию. Он уехал в Германию. В июль 1922 г.

обстоятельства личной жизни привели меня туда же. Некоторое время я прожил в

Берлине, а в октябре Горький уговорил меня перебраться в маленький городок Saarow,

близ Фюрстенвальде. Он там жил в санатории, а я в небольшом отеле возле вокзала. Мы

виделись каждый день, иногда по два и по три раза. Весной 1923 г. я и сам перебрался в

тот же санаторий. Сааровская жизнь оборвалась летом, когда Горький с семьей переехал

под Фрейбург. Я думаю, что тут были кое-какие политические причины, но официально

все объяснялось болезнью Горького.

Мы расстались. Осенью я ездил на несколько дней во Фрейбург, а затем, в ноябре,

уехал в Прагу. Спустя несколько времени туда приехал и Горький, поселившийся в

отель ,,Беранек", где жил и я. Однако, обоих нас влекло захолустье, и в начале декабря мы

переселились в пустой, занесенный снегом Мариенбад. Оба мы в это время хлопотали о

визах в Италию. Моя виза пришла в марте 1924 г., и так как деньги мои были на исходе, то

я поспешил уехать, не дожидаясь Горького. Проведя неделю в Венеции и недели три в

Риме, я уехал оттуда 13 апреля — в тот самый день, когда Горький вечером должен был

приехать. Денежные дела заставили меня прожить до августа в Париже, а потом в

Ирландии. Наконец, в начале октября, мы съехались с Горьким в Сорренто, где и прожили

вместе до 18 апреля 1925 года. С того дня я Горького уже не видал.

Таким образом, мое с ним знакомство длилось семь лет. Если сложить те месяцы,

которые я прожил с ним под одною кровлей, то получится года полтора, и потому я имею

основание думать, что хорошо знал его и довольно много знаю о нем.

Всего, что мне сохранила память, я не берусь изложить сейчас, потому что это

заняло бы слишком много места и потому, что мне пришлось бы слишком близко

коснуться некоторых лиц, ныне здравствующих. Последнее обстоятельство заставляет

меня, между прочим, почти не касаться важной стороны в жизни Горького: я имею в виду

всю область его политических взглядов, отношений и поступков. Говорить все, что знаю и

думаю, я сейчас не могу, а говорить недомолвками не стоит. Я предлагаю вниманию

читателей беглый очерк, содержащий лишь несколько наблюдений и мыслей, которые

кажутся мне небесполезными для понимания личности Горького. Я даже решаюсь

полагать, что эти наблюдения пригодятся и для понимания той стороны его жизни и

деятельности, которой в данную минуту я не намерен касаться.

Большая часть моего общения с Горьким протекла в обстановке почти деревенской,

когда природный характер человека не заслонен обстоятельствами городской жизни.

Поэтому я для начала коснусь самых внешних черт его жизни, повседневных его

привычек.

День его начинался рано: он вставал часов в восемь утра и, выпив кофе и проглотив

два сырых яйца, работал без перерыва до часу дня. В час полагался обед, который с

послеобеденными разговорами растягивался часа на полтора. После этого Горького

начинали вытаскивать на прогулку, от которой он всячески уклонялся. После прогулки он

снова кидался к письменному столу — часов до семи вечера. Стол всегда был большой,

просторный, и на нем в идеальном порядке были разложены письменные

принадлежности. Алексей Максимович был любитель хорошей бумаги, разноцветных

карандашей, новых перьев и ручек — стило никогда не употреблял. Тут же находился

запас папирос и пестрый набор мундштуков — красных, желтых, зеленых. Курил он

много.

Часы от прогулки до ужина уходили по большей части на корреспонденцию и на

чтение рукописей, которые присылались ему в несметном количестве. На все письма,

кроме самых нелепых, он отвечал немедленно. Все присылаемые рукописи и книги, порой

многотомные, он прочитывал с поразительным вниманием и свои мнения излагал в

подробнейших письмах к авторам. На рукописях он не только делал пометки, но и

тщательно исправлял красным карандашом описки и расставлял пропущенные знаки

препинания. Так же поступал он и с книгами: с напрасным упорством усерднейшего

корректора исправлял в них все опечатки. Случалось — он то же самое делал с газетами,

после чего их тотчас выбрасывал.

Часов в семь бывал ужин, а затем — чай и общий разговор, который по большей