Некрополь

рекомендация двух членов правления. Рекомендацию подписали Ю. К. Балтрушайтис и я.

Эта забавная бумага, вероятно, найдется в архиве Союза, если он сохранился.

Летом 1920 года со мной случилась беда. Обнаружилось, что одна из врачебных

комиссий, через которую проходили призываемые на войну, брала взятки. Нескольких

врачей расстреляли, а все, кто был ими освобожден, подверглись

переосвидетельствованию. Я очутился в числе этих несчастных, которых новая комиссия

сплошь признавала годными в строй, от страха не глядя уже ни на что. Мне было дано два

дня сроку, после чего предстояло прямо из санатория отправляться во Псков, а оттуда на

фронт. Случайно в Москве очутился Горький. Он мне велел написать Ленину письмо,

которое сам отвез в Кремль. Меня еще раз освидетельствовали и, разумеется, отпустили.

Прощаясь со мной, Горький сказал:

— Перебирайтесь-ка в Петербург. Здесь надо служить, а у нас можно еще писать.

Я послушался его совета и в середине ноября переселился в Петербург. К этому

времени горьковская квартира оказалась густо заселена. В ней жила новая секретарша

Горького Мария Игнатьевна Бенкендорф (впоследствии баронесса Будберг); жила

маленькая студентка-медичка, по прозванию Молекула, славная девушка, сирота, дочь

давнишних знакомых Горького; жил художник Иван Николаевич Ракицкий; наконец,

жила моя племянница с мужем. Вот это последнее обстоятельство и определило раз

навсегда характер моих отношений с Горьким: не деловой, не литературный, а вполне

частный, житейский. Разумеется, литературные дела возникали и тогда, и впоследствии,

но как бы на втором плане. Иначе и быть не могло, если принять во внимание разницу

наших литературных мнений и возрастов.

С раннего утра до позднего вечера в квартире шла толчея. К каждому ее обитателю

приходили люди. Самого Горького осаждали посетители — по делам "Дома Искусства",

"Дома Литераторов", "Дома Ученых", "Всемирной Литературы"; приходили литераторы и

ученые, петербургские и приезжие; приходили рабочие и матросы — просить защиты от

Зиновьева, всесильного комиссара Северной области; приходили артисты, художники,

спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за

арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры,

железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы

для стариков и молоко для новорожденных, — словом все, чего нельзя было достать без

протекции. Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма.

Только однажды я видел, как он отказал человеку в просьбе: это был клоун Дельвари,

который непременно хотел, чтобы Горький был крестным отцом его будущего ребенка.

Горький вышел к нему весь красный, долго тряс руку, откашливался и, наконец, сказал:

— Обдумал я вашу просьбу. Глубочайше польщен, понимаете, но к глубочайшему

сожалению, понимаете, никак не могу. Как-то оно, понимаете, не выходит, так что уж вы

простите великодушно.

И вдруг, махнув рукой, убежал из комнаты, от смущения не простившись.

Я жил далеко от Горького. Ходить по ночным улицам было утомительно и

небезопасно: грабили. Поэтому я нередко оставался ночевать — мне стелили в столовой

на оттоманке. Поздним вечером суета стихала. Наступал час семейного чаепития. Я

становился для Горького слушателем тех его воспоминаний, которые он так любил и

которые всегда пускал в ход, когда хотел "шармировать" нового человека. Впоследствии я

узнал, что число этих рассказов было довольно ограничено и что, имея всю видимость

импровизации, повторялись они слово в слово из года в год.

Мне, не раз попадались на глаза очерки людей, случайно побывавших у Горького,

и я всякий раз смеялся, когда доходил до стереотипной фразы: "неожиданно мысль

Алексея Максимовича обращается к прошлому, и он невольно отдается во власть

воспоминаний". Как бы то ни было, эти ложные импровизации были сделаны

превосходно. Я слушал их с наслаждением, не понимая, почему остальные слушатели

друг другу подмигивают и один за другим исчезают по своим комнатам. Впоследствии —

каюсь — я сам поступал точно так же, но в те времена мне были приятны ночные часы,

когда мы оставались с Горьким вдвоем у остывшего самовара. В эти часы постепенно мы

сблизились.

Отношения Горького с Зиновьевым были плохи и с каждым днем ухудшались.

Доходило до того, что Зиновьев устраивал у Горького обыски и грозился арестовать

некоторых людей, к нему близких. Зато и у Горького иногда собирались коммунисты,

настроенные враждебно по отношению к Зиновьеву.

Такие собрания камуфлировались под видом легких попоек с участием

посторонних. Я случайно попал на одну из них весною 1921 г. Присутствовали Лашевич,

Ионов, Зорин. В конце ужина, с другого конца стола пересел ко мне довольно высокий,