Некрополь

ж, он признавал, что и у этих людей бывает стремление если не быть, то хотя бы казаться

лучше, чем они суть на самом деле:

"У всех людей, души серенькие, все подрумяниться желают". К такому

подрумяниванию он относился с сердечным, деятельным сочувствием и считал своим

долгом не только поддерживать в людях возвышенное представление о них самих, но и

внушать им, по мере возможности, такое представление.

По-видимому, он думал, что такой самообман может служить отправным пунктом

или первым толчком к внутреннему преодолению мещанства. Поэтому он любил служить

как бы зеркалом, в котором каждый мог видеть себя возвышенней, благородней, умней,

талантливей, чем на самом деле. Разумеется, чем больше получалась разница между

отражением и действительностью, тем люди были ему признательней, и в этом

заключался один из приемов его несомненного, многими замеченного "шармерства".

Он и сам не был изъятием из закона, им установленного. Была некоторая разница

между его действительным образом и воображаемым, так сказать идеальным. Однако,

весьма любопытно и существенно, что в этом случае он следовал не столько своему

собственному, сколько некоему чужому, притом — коллективному воображению. Он не

раз вспоминал, как уже в начале девятисотых годов в эпоху первоначальной, нежданной

славы, какой-то мелкий нижегородский издатель так называемых "книг для народа", то

есть сказок, сонников, песенников, уговаривал его написать свою лубочную биографию,

для которой предвидел громадный сбыт, а для автора — крупный доход. "Жизнь ваша,

Алексей Максимович, — чистые денежки", говорил он.

Горький рассказывал это со смехом. Между тем, если не тогда, то позже, и если не

совсем такая лубочная, то все-таки близкая к лубочной биография Горького - самородка,

Горького - буревестника, Горького - страдальца и передового бойца за пролетариат

постепенно сама собою сложилась и окрепла в сознании известных слоев общества.

Нельзя отрицать, что все эти героические черты имелись в подлинной его жизни, во

всяком случае, необычайной,— но они были проведены судьбою совсем не так сильно,

законченно и эффектно, как в его биографии идеальной или официальной. И вот — я бы

отнюдь не сказал, что Горький в нее поверил или непременно хотел поверить, но,

влекомый обстоятельствами, славой, давлением окружающих, он ее принял, усвоил себе

раз навсегда вместе со своим официальным воззрением, а приняв — в значительной

степени сделался ее рабом.

Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед "массами" в том образе

и в той позе, которых от него эти массы ждали и требовали в обмен за свою любовь.

Часто, слишком часто приходилось ему самого себя ощущать некоей массовой иллюзией,

частью того "золотого сна", который однажды навеян и который разрушить он, Горький,

уже не в праве. Вероятно, огромная тень, им отбрасываемая, нравилась ему своим

размером и своими резкими очертаниями. Но я не уверен, что он любил ее. Во всяком

случае могу ручаться, что он часто томился ею. Великое множество раз, совершая какой -

нибудь поступок, который был ему не по душе или шел в разрез с его совестью, или

наоборот — воздерживаясь от того, что ему хотелось сделать или что совесть ему

подсказывала, — он говорил с тоской, с гримасой, с досадливым пожиманием плеч:

"Нельзя, биографию испортишь". Или: "Что поделаешь, надо, а то биографию

испортишь".

От нижегородского цехового Алексея Пешкова, учившегося на медные деньги, до

Максима Горького, писателя с мировой известностью, — огромное расстояние, которое

говорит само за себя, как бы ни расценивать талант Горького. Казалось бы, сознание

достигнутого, да еще в соединении с постоянной памятью о "биографии", должны были

дурно повлиять на него. Этого не случилось. В отличие от очень многих, он не гонялся за

славой и не томился заботой о ее поддержании; он не пугался критики, так же, как не

испытывал радости от похвалы любого глупца или невежды; он не искал поводов

удостовериться в своей известности, — может быть, потому, что она была настоящая, а не

дутая; он не страдал чванством и не разыгрывал, как многие знаменитости, избалованного

ребенка. Я не видал человека, который носил бы свою славу с большим умением и

благородством, чем Горький.

Он был исключительно скромен — даже в тех случаях, когда был доволен самим

собой. Эта скромность была неподдельная. Происходила она, главным образом, от

благоговейного преклонения перед литературой, а кроме того — от неуверенности в себе.

Раз навсегда усвоив довольно элементарные эстетические понятия ( примерно — 70-х, 80-

х годов), в своих писаниях он резко отличал содержание от формы.

Содержание казалось ему хорошо защищенным, потому что опиралось на твердо