Некрополь

того еще и притворялся доверчивым. Отчасти ему было жалко лжецов конфузить, но

главное — он считал своим долгом уважать творческий порыв, или мечту, или иллюзию

даже в тех случаях, когда все это проявлялось самым жалким или противным образом. Не

раз мне случалось видеть, что он рад быть обманутым. Поэтому обмануть его и даже

сделать соучастником обмана ничего не стоило.

Нередко случалось ему и самому говорить неправду. Он это делал с удивительной

беззаботностью, точно уверен был, что и его никто не сможет или не захочет уличить во

лжи. Вот один случай, характерный и в этом отношении, и в том, что ложь была вызвана

желанием порисоваться — даже не передо мной, а перед самим собой. Я вообще думаю,

что главным объектом его обманов в большинстве случаев был именно он сам.

8 ноября 1923 г. он мне писал:

"Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в "Накануне" напечатано:

"Джиоконда, картина Микель - Анджело", а в России Надеждою Крупской и каким-

то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн,

Рескин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И

сказано: "Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги". Все сие

будто бы (Слова: "будто бы" вписаны над строкой. — В. X.) отнюдь не анекдот, а

напечатано в книге, именуемой: ,,Указатель об изъятии анти- художественной и

контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя".

Сверх строки мною вписано "будто бы" тому верить, ибо я еще не могу заставить

себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель".

Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать

заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том

случае, если это зверство окажется правдой?

Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко!"

В этом письме правда — только то, что ему было "трудно и тяжко". Узнав об

изъятии книг, он почувствовал свою обязанность резко протестовать против этого

"духовного вампиризма". Он даже тешил себя мечтою о том, как осуществить протест,

послав заявление о выходе из советского подданства.

Может быть, он даже и начал писать такое заявление, но, конечно, знал, что

никогда его не пошлет, что все это — опять только "театр для себя". И вот, он прибег к

самой наивной лжи, какую можно себе представить: сперва написал мне о выходе

"Указателя", как о совершившемся факте, а потом вставил "будто бы" и притворился, что

дело нуждается в проверке и что он даже "не может заставить себя поверить" в

существование "Указателя". Между тем, никаких сомнений у него быть не могло, потому

что "Указатель", белая книжечка небольшого формата, д а в н ы м давно у него имелся.

За два месяца до этого письма, 14 сентября 1923 г., в Берлине, я зашел в

книгоиздательство "Эпоха" и встретил там бар. М. И. Будберг. Заведующий

издательством С. Г. Сумский при мне вручил ей этот "Указатель" для передачи Алексею

Максимовичу. В тот же день мы с Марией Игнатьевной вместе выехали во Фрейбург.

Тотчас по приезде "Указатель" был отдан Горькому, и во время моего трехдневного

пребывания во Фрейбурге о нем было не мало говорено. Но Горький забыл об этих

разговорах и о том, что я видел "Указатель" у него в руках, — и вот беззаботнейшим

образом уверяет меня, будто книжки еще не видел и даже сомневается в ее

существовании. Во всем этом замечательно еще то, что всю эту историю с намерением

писать в Москву заявление он мне сообщил без всякого повода, кроме желания что-то

разыграть передо мной, а в особенности — повторяю — перед самим собой.

Если его уличали в уклонении от истины, он оправдывался беспомощно и

смущенно, примерно так, как Барон в "На дне", когда Татарин кричит ему: "А! Карта

рукав совал!" — а он отвечает, конфузясь: "Что же мне, в нос твой сунуть?" Иногда у него

в этих случаях был вид человека, нестерпимо скучающего среди тех, кто не умеет его

оценить.

Обличение мелкой лжи вызывало в нем ту же досадливую скуку, как и разрушение

мечты возвышенной. Восстановление правды казалось ему серым и пошлым торжеством

прозы над поэзией. Недаром в том же "На дне" поборником правды выведен Бубнов,

бездарный, грубый и нудный персонаж, которого и фамилия кажется, происходит от

глагола "бубнить".

***

"То — люди, а то — человеки", говорить старец Лука, в этой не совсем ясной

формуле, несомненно, выражая отчетливую мысль самого автора. Дело в том, что этих

"человеков" надо бы печатать с заглавной буквы. "Человеков", то есть героев, творцов,

двигателей обожаемого прогресса, Горький глубоко чтил. Людей же, просто людей с

неяркими лицами и скромными биографиями, — презирал, обзывал "мещанами". Однако