Некрополь

комнату сияющий, с пританцовыванием, с протиранием рук, с видом загулявшего

мастерового, и объявил:

— Во! Глядите-ка! Я спер у Марьи Игнатьевны десять лир! Айда в Сорренто!

Мы пошли в Сорренто, пили там вермут и прикатили домой на знакомом

извозчике, который, получив из рук Алексея Максимовича ту самую криминальную

десятку, вместо того, чтобы дать семь лир сдачи, хлестнул лошадь и ускакал, щелкая

бичом, оглядываясь на нас и хохоча во всю глотку. Горький вытаращил глаза от восторга,

поставил брови торчком, смялся, хлопал себя по бокам и был несказанно, счастлив до

самого вечера.

В помощи деньгами или хлопотами он не отказывал никогда. Но в его

благотворительстве была особенность: чем горше проситель жаловался, чем более падал

духом, тем Горький был к нему внутренне равнодушнее, — и это не потому, что хотел от

людей стойкости или сдержанности.

Его требования шли гораздо дальше: он не выносил уныния и требовал от человека

надежды — во что бы то ни стало, и в этом сказывался его своеобразный, упорный

эгоизм: в обмен на свое участие он требовал для себя права мечтать о лучшем будущем

того, кому он помогает. Если же проситель своим отчаянием заранее пресекал такие

мечты, Горький сердился и помогал уже нехотя, не скрывая досады.

Упорный поклонник и создатель возвышающих обманов, ко всякому

разочарованию, ко всякой низкой истине он относился, как к проявлению метафизически

злого начала. Разрушенная мечта, словно труп, вызывала в нем брезгливость и страх, он в

ней словно бы ощущал что-то нечистое. Этот страх, сопровождаемый озлоблением,

вызывали у него и все люди, повинные в разрушении иллюзий, все колебатели душевного

благодушия, основанного на мечте, все нарушители праздничного, приподнятого

настроения.

Осенью 1920 года в Петербург приехал Уэллс. На обеде, устроенном в его честь,

сам Горький и другие ораторы говорили о перспективах, которые молодая диктатура

пролетариата открывает перед наукой и искусством. Внезапно А. В. Амфитеатров, к

которому Горький относился очень хорошо, встал и сказал нечто противоположное

предыдущим речам. С этого дня Горький его возненавидел — и вовсе не за то, что

писатель выступил против советской власти, а за то, что он оказался разрушителем

празднества, trouble fЙte. В "На дне", в самом конце последнего акта, все поют хором.

Вдруг открывается дверь, и Барон, стоя на порог, кричит: "Эй... вы! Иди... идите сюда! На

пустыре... там... Актер... удавился!" В наступившей тишине Сатин негромко ему

отвечает: ,,Эх... испортил песню... дур-рак!" На этом занавес падает. Неизвестно, кого

бранит Сатин: актера, который некстати повесился, или Барона, принесшего об этом

известие. Всего вероятнее обоих, потому что оба виноваты в п о p ч е п е с н и.

В этом — весь Горький. Он не стеснялся и в жизни откровенно сердиться на

людей, приносящих дурные вести. Однажды я сказал ему:

— Вы, Алексей Максимович, вроде царя Салтана:

В гневе начал он чудесить

И гонца велел повесить.

Он ответил насупившись:

— Умный царь. Дурных вестников обязательно надо казнить.

Может быть, этот наш разговор припомнил он и тогда, когда, в ответ на "низкие

истины" Кусковой, ответил ей яростным пожеланием как можно скорей умереть.

***

Самому себе он не позволял быть вестником неудачи или несчастия. Если нельзя

было смолчать, он предпочитал ложь и был искренно уверен, что поступает

человеколюбиво.

Баронесса Варвара Ивановна Икскуль принадлежала к числу тех обаятельных

женщин, которые умеют очаровывать старых и молодых, богатых и бедных, знатных и

простолюдинов. В числе ее поклонников значились иностранные венценосцы и русские

революционеры. В своем салоне, известном некогда всему Петербургу, она соединяла

людей самых разных партий и положений. Говорят, однажды в своей гостиной она

принимала свирепого министра внутренних дел, а в это время в недрах ее квартиры

скрывался человек, разыскиваемый департаментом полиции. С императрицей

Александрой Федоровной сохранила она добрые от-ношения до последних дней

монархии. Поклонники и враги Распутина считали ее своей. Революция, разумеется, ее

разорила.

Ее удалось поселить в "Дом Искусств", где я был ее частым гостем. В семьдесят лет

она была по-прежнему обаятельна. Горький, как и многие, чем-то ей в прошлом

обязанный, несколько раз меня о ней спрашивал. Я ей передавал об этом. Однажды она

сказала: "Спросите Алексея Максимовича, не может ли он устроить, чтобы меня

выпустили заграницу".

Горький ответил, что это дело нетрудное. Он велел Варваре Ивановне заполнить

анкету, написать прошение и приложить фотографические карточки. Вскоре он поехал в