Нелюдь

Каждый раз, когда его тела касалась плеть или носок сапога, меня скручивало в приступе дикой боли. Господи, я больше не могу смотреть, как его бьют, я больше не могу знать, что над ним издеваются. Не могу. Я сойду с ума. Шептала ему, что приду и видела только его глаза, наполненные отчаянием. Самым диким нечеловеческим отчаянием и упреком… да, упреком с ядовитой горечью. Из-за Виктора. Я знала, что из-за него. Потому что не пришла днем. Не могла я. Они в гости приехали, и мать перед ними ковриком стелется и меня стелет. Играть для них заставляет, петь, танцевать. И я не могла уйти. Не знаю, как с мостика в воду полетела. Я воды всегда до паники боялась, самый жуткий кошмар был утонуть. Старалась от нее всегда подальше держаться, а тут отец Виктора захотел осмотреть двор клиники. Обсуждал с моей матерью свой вклад в развитие больницы. Они решили сделать сквер со стороны главного корпуса с лавочками и фонтанами. Пока он красочно описывал, как поставит на мостике скамейки, я смотрела как светло-желтые осенние литья, кружась, падают в темную воду. Виктор что-то бубнел позади меня. Кажется, стихи читал. Он думал, что это красиво, а я даже голос его не слышала. Думала только о том, чтобы они быстрее уехали, и я снова оказалась в объятиях Саши. Втянула его запах, закатывая от наслаждения глаза, и шептала, как сильно скучала по нему, как представляла его губы на моих губах все эти дни, что мы были в городе у родителей Виктора. И как он сожмет меня в сильных руках до хруста костей, так сладко и так больно сожмет. В этот момент Витя обнял меня за плечи, и я, отшатнувшись назад, полетела через невысокий парапет в воду. Доли секунд. Какие-то мгновения. Самые жуткие моменты в жизни всегда кажутся бесконечными… Я помнила это падение до мельчайших подробностей. Свое полное падение в этот день и в эту ночь. На то дно, откуда больше никогда не выплыву в черную бездну принадлежности своей смерти в облике человека.

Мой дьявол спас меня от смерти в тот день… чтобы потом убивать самому долгие годы. Убивать беспощадно и жестоко. Но тогда я даже представления не имела, насколько жестоким может быть Саша.

Тогда он был моим спасителем, и за это с него сдирали кожу живьем. Я вырывалась из рук охранников и прибежавших на помощь работников клиники, отталкивала от себя Виктора, его отца и кричала. Я громко и оглушительно кричала, чтобы Сашу не трогали. Меня колотило в истерике, меня лихорадило и выкручивало в их руках. Я превратилась в неуправляемого раненого зверя, который готов был рвать на части его мучителей. Помню, что меня отнесли в комнату, укололи успокоительное и закрыли снаружи. Но меня не брало даже лекарство, я билась в проклятую дверь, дергала закрытые окна. Я так и не сняла с себя мокрую одежду, она высохла на мне. Я даже холод не ощущала, потому что меня жгло от ужаса — мне было страшно подумать, что они делают там с ним. Ведь он вырвался с цепи, ненормальный. Боже какой же он ненормальный. Зачеееем? И тут же контрастом жалкий Витька с дрожащими руками. Который причитал, что вода холодная и он плохо плавает. А Саша не умел. Ублюдок трусливый, он вообще не умел и бросился спасать меня. Мой… мой, такой мой. Ради меня.

Пока билась в двери комнаты, с ужасом вспоминала, как ушла под воду, как сомкнулась надо мной холодная бездна и потекла в горло смерть. А ведь я его звала. Молча. Беззвучно. Не было никого другого, о ком бы я подумала, раздираемая болью от забивающейся в легкие воды. Только он. Эти мгновения растянулись для меня в бесконечность, вереницей потертых кадров на старой кинопленке, проматываемых в темной комнате под треск камеры. Я в его объятиях, сонная и счастливая, под тихий шепот перебираю его волосы, или наши голодные рты, кусающие друг друга в алчных поцелуях-укусах, и пальцы нагло забирающиеся под одежду в поисках долгожданного утоления адской жажды, от которой нас обоих трясло, как обезумевших.

Нас накрывало волнами сумасшествия внезапно и безжалостно. Одно слово, взгляд или его наглый прищур, шепот, ухмылка, и по телу уже проходит дрожь неудержимого возбуждения, когда мысли о его руках заставляют корчиться от боли из-за желания, чтобы прикоснулся. Мы изучали тела друг друга в самом бессовестном и в то же время чистейшем юношеском любопытстве. Изнывая и задыхаясь в приступе дикой похоти, когда я сама подмахивала бедрами, сжимая руками его руки, и умоляла трогать там сильнее, быстрее, а потом жадно срывала с него штаны и принимала в рот его плоть под хриплый стон и собственный триумфальный крик.

А до этого были часы изучения каждой складки друг на друге, каждого изгиба, каждой мурашки от осторожной ласки. Часы благоговейного разврата, когда вместе с любопытством испытываешь все грани дозволенного. И я изучала его тело. В совершенном бесстыдстве касалась сначала руками под его прерывистое дыхание и стиснутые кулаки, пока терпел эту пытку моим девственно-жестоким любопытством. Перехватывал мои руки, тяжело дыша, глядя черными глазами, похожими на адское пекло, мне в глаза.

— Нет… остановись, Ассоль.