Нелюдь

Когда она ушла, я уткнулась лицом в подушку и зарыдала… я поняла, почему он так поступил — они убили Маму. Они убили самое дорогое, что у него было, и ему сейчас не просто больно — он сходит с ума от боли. Он озверел от нее. Наверное, я тогда должна была задуматься, должна была понять, с чем имею дело, но я любила его так отчаянно и безумно, что находила оправдание всему… и я никогда его не боялась. Дождавшись, когда в клинике стихло, и мать уехала, я пробралась в лабораторию, которую сегодня никто не охранял. Потому что я обещала ему прийти. Потому что, кроме меня, у него больше никого не осталось.

* * *

Она сама пришла ко мне. Монстр. Стояла возле клетки, в которую кому-то, я, действительно, понятия не имел, кому, удалось запихать меня. В конце безумия, которое так же стерлось из памяти, оставшись на губах тошнотворным послевкусием чужой крови и навечно в голове кадрами искривившегося от боли лица Генки-крокодила. Странно, я так сосредоточенно пытался вспомнить, что же случилось после того, как смех его за спиной услышал… но на задворках воспоминаний всплывал именно этот смех. Вот ублюдок громко и издевательски ржет позади меня, а вот его уродливое жирное лицо, испещренное неровностями. Я с трудом узнаю его — настолько исказила гримаса боли.

В висках собственная головная боль ритмичными ударами. Это от напряжения. И злости, примешавшейся к нему. Потому что в мозгу пустота. Абсолютная. Успокаивающая и в то же время раздражающая.

— Доволен?

Доктор впервые заговорила со мной, и от неожиданности я вздрогнул и повернулся к ней. Точнее, она впервые задала вопрос, не относящийся к моему физическому состоянию и не требующий обязательной фиксации ответа в исследованиях.

— Он убил Маму, — глядя на хладнокровное безразличие в глазах за тонкими очками.

— Но теперь ты доволен тем, что натворил?

Она шагнула к клетке, благоразумно остановившись в паре метров от нее.

— Он убил и ошкурил Маму.

Повторил, пытаясь понять ее вопрос. Нет, я не был настолько туп… но в тот момент я не мог связать воедино это слово "доволен" с тем, что творилось вокруг. С запахом смерти Мамы, осевшим на прутьях клетки, с лужами ее крови под моими ногами, с кусками ее шерсти на грязном полу… Как можно было стоять, смотреть на весь этот Ад безучастным, отстраненным взглядом… как смела она смотреть на тело моей матери, снятое и лежавшее на земле возле нашего вольера, как на ненужный мусор? А именно так она смотрела: с презрением, поверх очков, сморщив аккуратный нос.

— Но ты ведь отомстил. Ты убил отца двоих детей и примерного мужа. Тебе нравится быть отомщенным?

Снова в ее глаза, пытаясь разглядеть хотя бы каплю человечности в них.

— На твоих губах его кровь. Посмотри на свои руки — под твоими ногтями частицы его кожи. Ты уничтожил здорового мужика намного больше тебя голыми руками.

Показалось или в голосе этой твари просквозили нотки восхищения?

Я встал с тряпок, на которых сидел, и сделал шаг вперед.

— Он, — еще один, удерживая заинтересованный взгляд, — убил, — еще шаг, ожидая, когда эта сука отступит назад, — мою, — вцепиться руками в окровавленные прутья, — Маму.

Дернуть их на себя, чувствуя, как поднимается изнутри гнев, как вскипает он, разъедая внутренности, вызывая желание наказать за абсолютную холодность монстра.

— И я убил бы его снова. Понимаешь ты, тупая сука?

Она усмехается, отворачиваясь от меня:

— Я знала, что ты не так-то прост, нелюдь, как бы упорно ты ни молчал на наших сеансах. Считай, — пожала плечами, — что ты выкупил свою никчемную жизнь тем, что спас мою дочь. Иначе сейчас бы твой труп валялся на свалке. А знаешь, чем ты отличаешься от Геннадия? Тем, что его похоронят по-людски и по нему будут плакать. А о твоем гниющем на мусорке теле не вспомнит никто и никогда.

Она ушла, сказав, что меня переведут на другое место, пока будут чистить вольер. Ушла, оставив меня наедине с желанием вырваться из этого долбаного плена металлических решеток и вцепиться в ее шею. Дрянь. Бесчеловечная, бездушная мразь, смотревшая на всех вокруг как на опытные экземпляры.

Закрыл глаза ладонями, когда в голове прозвенел ее металлический голос: "Ты выкупил свою никчемную жизнь тем, что спас мою дочь…" Ни хрена… Доктор не знала, что я не свою жизнь выкупал, а жизнь Мамы отдал за бесценок.

Отдал, чтобы увидеть, как моя Ассоль с каким-то уродом худощавым прогуливалась. В то время, как я ждал ее здесь. По ночам запястья себе кусал, чтобы не выть от тоски, потому что не приходила ко мне день, второй, третий. Она развлекалась с недоноском в отвратительно чистом белом костюме, пока я прислушивался к ночному шороху все эти ночи. Ночь за ночью. Под мерный храп сменяющихся охранников или под их пьяные разговоры.

Она развлекалась где-то… сучка.

Не смотреть по сторонам. Стараться не дышать. Только не в этой вони. И с какой-то странной благодарностью и в то же время ненавистью идти вслед за лаборантом в белом халате и с пистолетом в трясущихся руках, следуя за ним в свое новое пристанище.