Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века

Витторио Амедео II утвердил это соглашение, что свидетельствует о некотором давлении с его стороны, которое было необходимо, дабы установить мир в небольшом уголке его владений[181]

. Крестьянам пришлось принять Перераспределение

в силу их фактического проживания на территории города Кьери: их микроскопические наделы оказались самым тщательным образом измерены и включены в систему жесткого налогообложения, которое, вероятно, способствовало установлению большего единообразия в денежных оценках земли. Это вело к существенному изменению самих основ экономического расчета и, соответственно, всей системы выбора целей и представлений в рамках способа производства мелких собственников. Крестьяне Сантены продолжали оплачивать аренду натурой и каплунами за жилища, огороды и конопляники в границах поселения; на них лежала дорогостоящая обязанность использовать для приготовления хлеба печь консорциума; их судил судья, избранный сантенскими синьорами с одобрения туринского Сената; их жнивье и луга не могли сдаваться в аренду овчарам из Энтракве, которым во время зимних перегонов скота следовало останавливаться только в больших феодальных хозяйствах.

Политическая авантюра, продлившаяся пятьдесят лет и принявшая столь своеобразную, но и столь показательную форму с точки зрения образа мыслей и образа действия обитателей крестьянского мира XVII в., окончательно завершилась. Мне хочется верить, что прошедшая перед нашими глазами пестрая вереница персонажей имела некоторое значение не только сама по себе, а изучение скромного повседневного быта жителей Сантены способствовало пониманию темных и светлых сторон государства Нового времени, актов выбора и компромиссов, совершавшихся внутри его господствующих классов.

Послесловие

Сегодня мы живем в глобализованном мире. Разумеется, это не новость, хотя современная глобализация росла и развивалась со скоростью, невиданной прежде в масштабах всей человеческой истории — с того момента, когда отдельные африканские представители вида Homo sapiens пересекли моря и пустыни, дабы заселить многие уголки Азии и Европы. Впрочем, в последнее время глобализация в особенности затронула историков: следуя моде или всеобщему соблазну, они нередко посвящали себя изучению взаимоотношений между регионами и континентами, часто недооценивая тот факт, что глобальные явления постоянно порождали новые формы фрагментации. Дело в том, что предмет глобализации — финансовая и экономическая реальность, информационная среда или передвижение огромных скоплений людей — лишь отчасти соответствует изменениям в мире. Трансформация не сопровождалась куда более медленной глобализацией политического и социального контроля за этими явлениями. Как следствие, возникла могущественная власть развивавшейся автономно финансовой системы, не обеспечивающей достаточной поддержки реальной экономике; росло неравенство; складывались большие монополии, а распределение благ отсутствовало. Кажется оправданной постановка вопроса: возможна ли глобальная история, которая не была бы одновременно социальной и политической историей? Следует ли историкам, проявляя чуткость к опасности этноцентризма и национализма, отказаться от привычных точек наблюдения в пользу исторического исследования, рассеянного в пространстве, в архивах и контекстах, составляющих основу нашего ремесла? Глобализация и глобальная история — это не одно и то же, поэтому интерес к глобализации отмечен определенным политическим смыслом, не говоря о стремлении контролировать значительный поток финансирования: в его истоках лежит историцистская и неолиберальная мысль (на мой взгляд, сегодня превалирующая) о существовании единственно возможного решения, продиктованного хаотически устроенным капиталистическим обществом. Практикующие глобальную историю специалисты предлагают отказаться от истории, которая отталкивается от государств, критикует этноцентризм и рассматривает мир, где культурные и экономические отношения выходят за пределы установленных границ. Они предпочитают фиксировать связи между далекими и не похожими друг на друга сегментами реальности. Таким образом, речь идет о сильном идеологическом проекте, цель которого — не предложить свой метод, а иначе расставить акценты, забывая в итоге о самых существенных вещах — например, о по-прежнему важном влиянии государств — и не слишком отличаясь от того, что лучшие образцы историографии нам уже дали.

Я оценивал работу историка по-другому — как исследование о том, каким образом женщины и мужчины жили в различных контекстах, но тем не менее в рамках единого многообразного мира, связи внутри которого становились все более интенсивными. Так, я считал, что развитие историографии больше касается методов, того, как мы идентифицируем и решаем проблемы, нежели объектов, того, что мы изучаем. «Нематериальное наследие» следует рассматривать именно как упражнение в этом последнем роде.