Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века

Моя книга написана тридцать пять лет назад, т. е. в культурном и политическом контексте, весьма отличном от сегодняшнего. Я прожил долгую жизнь, участвовал во многих дебатах и видел переводы книги на языки многих народов мира. Таким образом, нельзя сказать, что все это время монография пылилась на библиотечных полках. Она породила целую дискуссию, которая также велась вокруг нового метода исследовать и писать историю: о предприятии и практике, получивших название «микроистория». Представители микроистории сформулировали свою методологическую программу в начале 1980‐х гг. на страницах журнала «Quaderni storici» и в книжной серии «Микроистории» издательства «Эйнауди» (1981–1991). Суть предложения была очевидна: при изменении масштаба в процессе изучения документов, объектов и фактов обнаруживались важные проблемы и вопросы, прежде ускользавшие от внимания ученых, предпочитавших смотреть на источники с высоты птичьего полета. Перефразируя Роберта Музиля, необходимо было показать, сколько первостепенных вещей случается в тот момент, когда на первый взгляд вообще ничего не происходит. Мы не занимались малыми объектами, но рассматривали объекты в микроскоп. Таким образом, научное исследование могло расширяться и включать в себя тексты, совершенно разные с точки зрения значимости объекта: новая интерпретация того, как осудили Галилео Галилея, оригинальное прочтение одного из полотен Пьеро делла Франческа, анализ формы плуга в контексте конфликтов между издольщиками и владельцами земли — или же, собственно, исследование отношений между заклинателем бесов и жителями периферийной деревушки. Речь шла о том, как идентифицировать релевантные объекты анализа, при этом избегая претензии на обобщение применительно к ситуациям, людям или местам: ставить вопросы, в том числе общего характера, оберегая при этом индивидуальность изучаемых предметов. Мы представляли работу историка как порождение одних и тех же вопросов, которые мы способны задавать в отношении разных контекстов, и обретение целого спектра возможных ответов, не посягавших на неповторимую уникальность всякого сегмента анализируемой реальности. Эдоардо Гренди, Карло Гинзбург, Карло Пони и, кроме того, многие историки из других стран (например, Эдвард П. Томпсон и Натали Земон Дэвис) выдвинули основные положения микроистории.

В течение тридцати пяти лет, последовавших за нашим выступлением, микроисторию продолжали активно обсуждать, впрочем слишком часто обыгрывая двусмысленность ее названия: по мнению множества людей, приставка микро-

 относилась к объекту, к малым вещам, локальному, отдельным личностям, тогда как на деле микро касается метода наблюдения, интенсивного взгляда, направленного в одну точку и призванного продемонстрировать всю сложность ее устройства. В то же время менялся и сам мир: он перестал быть, как казалось, легко читаемым и ориентированным по биполярной оси Соединенные Штаты Америки — Советский Союз. За крахом Советского Союза последовало умножение числа субимпералистических движений в реальности, элементы которой, конечно, глобализировались и вступали во все более тесные контакты друг с другом. При этом ситуация фрагментировалась, возникали мощные локальные центры, конфликтовавшие между собой. Действительность стала еще менее познаваемой, еще менее предсказуемой. Историография в эпоху биполярного мира веровала в силу ценностей и, как представлялось, очевидных и поддававшихся пониманию идей. Она воображала, что мир состоит из автоматической социальной солидарности и гомогенных социальных пространств. В итоге она стала свидетельницей кризиса понятий, на которых базировались социальные науки и история. Рабочий класс, средний класс, молодежь, женщины, социальная структура, интеллектуалы, народная культура — а кроме того, истина и сама реальность — утратили кажущуюся очевидность. Нам надлежало рассмотреть их более внимательно, определить внутренние различия, вернуть их к жизни во всей сложности. Микроистория возникла накануне подобной трансформации, в каком-то смысле предвосхитив необходимость разрыва с представлениями об автоматизмах и выдвигая на первый план амбивалентность идей, социальных условий и культурных систем. Единство постепенно дробилось на множество частей. Таким образом, следовало учитывать, что история состоит из отличий, принять во внимание говорящих и молчащих, победителей и побежденных, тех, кто оставлял свидетельства, и тех, кто этого не делал. Наши исследования, помимо прочего, порождались как разочарованием в бескомпромиссной политике итальянских и европейских левых, неспособных переосмыслить действительность в ее изменениях, так и устойчивостью структуралистски-функционалистских и механистических интерпретаций в историографии и, на более общем уровне, в социальных науках.