Немец

— Немец, точно. Но говорил по-английски, одно лишь, не так хорошо, как ты. Рассказал, дескать, историк он, ищет бумаги, которые Кате Зайцевой должен был оставить немецкий солдат по фамилии Мюллер. Очень обходительный. Но мне они все равно не понравились. Я, знамо дело, сказала, что не понимаю, о чем они говорят. Рассказала про Америку, как и вам. Тогда мне деньги предложили, а когда я отказалась, этот, который из наших, воронежских, вроде как и угрожал мне.

— И что?

— Ушли ни с чем. Но мне что-то боязно. Не понравился мне этот «переводчик». А старик ничего вроде, мирный, интеллигентный, только очень нервничал. Потому-то, когда вы пришли, я думала поскорей отделаться от вас. Но когда увидела Ральфа, поверила.

— Елизавета… Екатерина Михайловна, — Антон боялся спугнуть удачу. — Так что, действительно Ральф Мюллер оставлял у вас какие-то бумаги? В письме он про них писал. Да что там говорить, Ральф, копия письма дяди у тебя?

— Да, вот оно.

Ральф протянул Антону письмо. Антон взял его и передал Екатерине Михайловне. Она бережно развернула и стала читать. По щекам покатились слезы.

Антон сам растрогался до глубины души. Ему еще не приходилось быть в такой ситуации. Он чувствовал себя героем мелодрамы. Однако сообщение о пожилом посетителе, и особенно его спутнике, Антона и Ральфа встревожило.

— Екатерина Михайловна, — спросил Ральф. — Антон, переведи…

— Не надо, Ральф, говорите на родном языке, я, наверное, пойму, — перебила его женщина.

— Гут, — Ральф старался говорить медленно. — Скажите, как выглядел этот пожилой господин?

— Очень подтянутый, несмотря на возраст. Думаю, что ему не меньше семидесяти пяти. А, может, и все восемьдесят, — ответила Екатерина Михайловна, и снова перешла на русский. — Все позабыла… На нем была синяя куртка. Он седой весь, и что-то с левым ухом.

— А что именно?

— Вроде, как нет его, уха-то.

— Это серьезная примета, — Антон задумался, взглянул на Ральфа.

Тот кивнул в ответ.

— А наш воронежский здоровый такой, высокий, под два метра, лицо широкое, в черном весь, вот как друг ваш Игорь. Только Игорь, вижу, добрый, а тот какой-то… неискренний что ли? Добра от него не жди.

— Екатерина Михайловна, то, что они искали, действительно существует? И что это вообще такое, что за бумаги?

Хозяйка вздохнула и начала свой рассказ:

— Когда немцы начали отступать, Ральф пришел ко мне. Я была одна дома. Мы не могли говорить, потому что понимали — расстаемся навеки. Потом он достал небольшую такую папочку коричневой кожи и сказал: «Катя, я здесь описал удивительные события, которые со мной произошли, на всякий случай, если вдруг не увижу больше родных. Понимаешь, я не мог писать правду в письмах, потому что письма теряются или попадают не по адресу, а мне очень важно, чтобы мои записи попали к близким людям. Здесь, и вообще на этой войне, у меня нет ближе и родней человека, чем ты… Сохрани эти бумаги. Там еще есть рисунок, план, ты его береги пуще всего. Молю Бога, чтобы пришло время, и мы снова встретились. Но если этого не случится, обещай, что ты или передашь бумаги кому-то из моих родных или, если поймешь, что пришло время, прочитаешь их сама».

Екатерина Михайловна перевела дух.

— Вы понимаете, тогда я не придала значения его словам. Мне все время плакать хотелось, в горле ком… Что делать, куда бежать, не знала. Думала, вот угораздило дуру влюбиться в немца, во врага! А еще эти его слова, дескать, «передай родным»… Ну как я могла серьезно слушать такое? Можно подумать, родные его жили в Ельце или в Ефремове. Но бумаги взяла.

Потом пришли наши. Ох, не знаю, как и рассказать, что я чувствовала! И радость, ведь скоро войне конец, и печаль, что я совсем одинокая. Мне ведь даже не с кем было поделиться — сразу бы осудили. Сестренка, Лизонька, та, само собой, делала вид, будто сочувствует, но я-то знала, она меня осуждает. Вокруг праздник, веселье, но и горе у тех, кого немцы убили. А я по ночам одна своего немца вспоминаю и мысленно все его целую. Бывало, ненавидела себя за это. Когда первый допрос был, поняла, что не простят меня. Вспомнила про бумаги, в мешковину завернула, положила в железную банку из-под конфет и вечером тайком понесла ее в церкву прятать…

— В церковь? В Воронеже?

— Конечно. А куда же еще? Потом был лагерь. Вернулась домой только через десять лет. Про бумаги даже не вспоминала. Каюсь, забыла, но люди и не такое забывали. А еще Лизонька через меня погибла. Из-за моей любви окаянной! После того, как ее выпустили, сестра прожила еще два года и померла. Тяжело, не могу об этом говорить…

Екатерина Михайловна помолчала, потом поднялась с диванчика, подошла к старому, видимо, еще дореволюционному, комоду, открыла ящик и вытащила прозрачный полиэтиленовый пакет. В нем были выцветшие фотографии.