Немец, перец, колбаса…

Внешне Степан Петрович выглядит строгим, мужественным: пиджак – на все пуговицы, глаз с прищуром. А как улыбнется – до самого крайнего зуба – куда что делось! На вечерах по праздникам в Доме культуры за одним столом сидеть одно удовольствие: шутки-прибаутки словно из пулемета, если тост – всех вспомнит, да еще по имени-отчеству. Вечером Римма Васильевна укорит: мог бы, дескать, и пропустить рюмку, другую. Нельзя, милая моя, парирует Петрович, компания была! Сорокаградусная – как пароль, сразу видно, кто ты, что ты и зачем.

Наступил день рождения – пожалуйте! Разумеется скромно, узким кругом: главный механик, председатель профкома и начальник плавильного. За надежной дверью, после семнадцати ноль- ноль. Виновник торжества потчует их с прожилками, с чесночком и с перцем салом да солеными в банке одинаковыми, как патроны, алыми помидорами. А еще байками из армейской службы. За двадцать пять лет много чего было. Пепельница уже не вмещает окурки, дым – до потолка. Пора. Душа слова требует. Петрович достает из нижнего ящика стола ученическую тетрадь. Мужики слышали его стихи уже не раз, однако внимают ему с искренним уважением и почтением, понимая значение момента, и расходятся по домам с ощущением полного удовлетворения друг другом, работой, заводом и державой.

И вот вдруг в самый разгар полной забот, событий и надежд жизни Петровичу подошло время уходить на пенсию. Первые дни ему казалось, что вот-вот позвонит телефон и голосом директора скажет: «Степан Петрович, возвращайтесь в строй!», а он ему: «Так точно!» Но аппарат молчал. Была осень, моросил холодный дождь. Петрович на кухне глядел сверху как с кленов падают серые листья на раскисшую землю. Напротив стояла такого же цвета пятиэтажка. В одном из окон неподвижно сидела старуха. Он отчетливо понял, что это все!

Впрочем, то была минута слабости, и Петрович вспомнил городскую редакцию, откуда к нему частенько обращались с просьбой подкинуть что-нибудь свежее в номер к двадцать третьему февраля или Дню Победы. Дружба с газетой продолжалась долго, репортеры, если по пути, охотно заворачивали в гостеприимный кабинет, где угощали не только чаем. Он пришел в редакцию тоже не с пустыми руками, а как положено и обнаружил, что прежних ребят, оказывается, нет. Вместо них – сплошные размалеванные и прокуренные девицы, которым до него никакого дела. Сменился редактор. Петрович присел возле его двери, колеблясь: зайти или как? Новый говорил по телефону громко, решительно, видать, о кадрах и под конец сказал:

– Мне эти пенсионеры и на дух не нужны! Старье должно стареть.

Дома Степан Петрович предложил жене:

– Давай хоть собаку заведем, что ли!

– Не дай Бог!– всполошилась Римма Васильевна. – Какой ей уход нужен, ты знаешь? Прививки, лекарства, ветеринар…А гулять? Каждый день! Зашел в квартиру – лапы мыть. Встанешь в шесть утра каждый день?

Черная полоса жизни лишила Степана Петровича прежнего равновесия, его место заняла сплошная безнадега: кислая на вкус, мутная на вид, обволокла душу, давит и давит… Голова отяжелела, будто набили мокрой ватой. Как белье в иллюминаторе стиральной машинки ворочались мрачные мысли – то медленно, то рывком. Он долго не засыпал, утром жена выговаривала : «Чем ты там елозишь по простыне! Всю ночь – шур-шур-шур! Я-то ладно, переживу, соседи скоро по батарее стучать начнут». Случался сон – невнятный, без смысла, рассвет стирал его, утром оставался неприятный осадок.