Немецкий дух в опасности

Но к чему в действительности это нас подводит? Разве это жизненное затруднение не являет собой вариацию европейского нигилизма, зародившегося далеко не сегодня? Еще Ницше описывал опустошенное сознание интеллектуалов Нового времени, лишившихся всякой почвы под ногами. Да и это можно считать, в свою очередь, не чем иным, как тогдашней формой скептицизма – постоянной величины в истории духа; во все анархические эпохи скепсис манифестируется как дисбаланс, а возраст его не меньше, чем у премудрости Соломоновой. Нет такого культурного круга, нет такой исторической эпохи, где не обнаруживалось бы типичных примеров. По Мангейму, правда, «те опорные пласты, которыми определяются нормы и смыслы» остаются незыблемыми «как звездное небо». Но на сегодняшний день, с его точки зрения, наблюдается какая-то невиданная цезура в самой ткани исторического процесса: «Здесь, в этой точке, произошел принципиальный, исторически субстанциональный перелом – человек понял, что идейный пласт в его интенционном смысле можно не просто воспринимать, а еще и соизмерять с идеологическими и утопическими критериями».

В методологическом смысле это довольно сомнительно: рассуждать о некоем радикальном повороте в истории человечества, ориентируясь при этом на собственные потрясения, на колебания в собственном жизневосприятии. Мировая история совершается в потрясениях, через их возвратные, периодичные циклы, восходящие к доисторическим временам. Кто это замечает, кто видит в культурном кризисе наших дней какую-то невиданную цезуру, тот, очевидно, не принял все обстоятельства во внимание; тот, кроме прочего, вообще недостаточно знает историю. Как только настает хоть какой-нибудь

исторический кризис, кто-нибудь немедленно заявляет, что современность сталкивается с процессами, не имеющими аналогов; так выражается очень наивный, естественный, донаучный образ человеческого мышления. Так мыслили римляне в последние дни Империи; так мыслили насельники западноевропейских монастырей в эпоху гуннских, арабских, норманнских нашествий; то же самое – в десятилетия Великой схизмы; то же самое – и у тех, кто застал 1789 год, и у французских интеллектуалов после событий 1870–1871 годов; то же самое – у нас после мировой войны и революции. Всю историю Западной Европы можно представить как цепь апокалиптических моментов. Каждое новое стечение обстоятельств неизменно воспринимается как нечто бесподобное, причем вся череда предыдущих экзистенциальных потрясений изображается как нечто безоблачное, как эпоха сплошной преемственности, не знавшая действительно существенных треволнений.

Отсюда следует, что научное осмысление кризиса должно резко противостоять таким наивным и простым выводам. У Мангейма я ничего подобного не нахожу. Он вообще не хочет как-то, в критическом смысле отстраиваться от сиюминутной ситуации – вместо этого он, напротив, всячески высвечивает моментальное, быстротечное. Остановись – говорит Мангейм своему мгновению – ты прекрасно! Его даже страшит, что прекрасное мгновение может вдруг улетучиться: «В сегодняшних сумерках всякая вещь и всякое мнение обнаруживает свою относительность, и теперь почти пришло уже время этим воспользоваться: уяснить раз и навсегда

434

, что все толковательные структуры в основе мира, каким мы его знаем, суть всего лишь передвижные исторические декорации и что человеческое становление происходит либо за ними, либо среди них. В это историческое мгновение все вещи внезапно стали прозрачными, и история буквально обнажила свои структуры и составные части; очень важно не упустить момент в плане научного осмысления, ведь не исключено – такое уже многократно бывало в истории, – что прозрачность так же внезапно уйдет, а мир застынет в каком-то едином образе». Разве это не излишняя переоценка обстоятельств 1929 года: якобы через них можно прозреть всю историю и сущность исторического духа, причем возможность эта уникальная, неповторимая? В такие нервозные времена наука как раз должна выправлять сиюминутные настроения, сообразуя их с исторической неизменностью. Измерять все мгновением ока – значит делаться близоруким. Лишь тот, кто возьмет за правило взирать на целые столетия в их совокупности, сможет – с надеждой – что-нибудь разобрать в делах человеческих.