Немой Онегин. Части 18 - 23

О боже, ниспошли мне силы

В мучительной моей борьбе!

Его признания мне милы:

Мне сладко внять его мольбе!

Глубоко в сердце проникает

Его отчаянный призыв

И чувство долга подавив,

Куда-то в бездну увлекает!

(Евгений хочет увлечь Татьяну. Она в величайшем волнении старается

высвободиться из его объятий. Наконец она начинает изнемогать в борьбе.)

ТАТЬЯНА. Евгений, сжальтесь!..

ОНЕГИН. Нет, нет, нет!

ТАТЬЯНА. Молю вас!

ОНЕГИН (в совершенном увлечении страстью.) Нет, послушайся меня!.. Люблю, люблю тебя...

ТАТЬЯНА. Ах, что со мной? Я умираю!..

ОНЕГИН. Нет, ты моя!

(Входит князь Гремин. Татьяна, увидав его, испускает крик и падает в обморок к нему в объятия. Князь делает Онегину повелительный жест удалиться.)

ОНЕГИН.

О, смерть! Иду искать тебя! (уходит)

Позор! Тоска! О жалкий жребий мой!

Рукопись П.И.Чайковского.

Внимательно прочли? Чувство долга подавлено, Татьяна старается вырваться из объятий Онегина, но это не получилось, не хватило сил (душевных или физических — трудно сказать).

«Я умираю» — эти слова означают вовсе не смерть, а капитуляцию; обмякла — и делай с ней что хочешь. Не сказано, как скоро после этого умирания входит муж, но допустим, почти сразу. И тут она — бац! — и падает в объятия к мужу.

Падать в объятия можно сознательно, с воплем «я — твоя!», а можно бессознательно, в обморок. Упасть без чувств — буквально означает: ничего не чувствуя.

Чёрт знает, как Чайковский мысленно видел эту минуту. Его язык, его слог так далёк от точности и ясности Пушкина, что Пётр Ильич мог писать, думая одно, а на бумаге выходило другое. В точности как у Гоголя: «Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай».

Переходящие объятия, конечно, можно трактовать по-всякому с точки зрения душевных терзаний. И нам оставалось бы лишь цинично спросить: это как Татьяна, будучи без чувств в объятиях Онегина, падает в объятия Гремина? Онегин, что ли, с испугу перебросил её мужу? Но ёрничать не стоит. За минуту до обморока мы видим Татьяну в полном сознании, когда она очень толково рассказывает о своих чувствах.

В рукописи:

ТАНЯ (

подходя к авансцене)

О боже, ниспошли мне силы

В мучительной моей борьбе!

Его признания мне милы:

Мне сладко внять его мольбе!

Глубоко в сердце проникает

Его отчаянный призыв

И чувство долга подавив,

Куда-то в бездну увлекает!

Ну, эта бездна всем известна. А в переделанном либретто:

ТАТЬЯНА

Онегин! Я тверда останусь:

Судьбой другому

я дана,

С ним буду жить и не расстанусь,

Нет, клятвы помнить я должна!

(Про себя.)

Глубоко в сердце проникает

Его отчаянный призыв,

Но, пыл преступный подавив,

Долг чести суровый, священный

Чувство побеждает!

В рукописи долг побеждён. Но на первом представлении публика так возмутилась, что священный долг немедленно победил и чувства, и размер, и рифму. Так и осталось. Хотя, если она подавила преступный пыл — значит, он был.

С точки зрения поэзии этим куплетам одна цена; хрен редьки не слаще. Но с идейной — это шокирующий поворот.

Личность так беспринципно и радикально меняет своё поведение, что возникает сомнение: а есть ли она вообще, эта личность? Ведь финал — это единственное место, где Татьяна проявляет себя как героиня. Девичьи мечты, вздохи, ахи, охи — на них способна любая. Замуж Таня вышла без любви, а точнее — за нелюбимого (любя другого!) — то есть покорилась, предала своё чувство из пошлых житейских соображений.

Она рассказывает Онегину, что «для бедной Тани все были жребии равны» — но всё ж вышла за столичного богатого князя, а не за безродного уездного соседа-нищеброда.

Так что «я другому отдана, буду век ему верна» — это единственное место, где она становится той героиней, тем идеалом, который так любил Пушкин и вслед за ним — миллионы читателей.

Но ещё кое-кто делает жуткий беспринципный поворот. Автор либретто. Сомнений нет; рукопись Чайковского хранится в музее, и текст ясен: Татьяна уступила. Однако стоило публике возмутиться, и Чайковский покорно меняет «я — твоя» на «я — не твоя». Тут уже не персонаж романа/оперы. Тут художник.