Немой Онегин. Части 18 - 23

«Перед судом истории Николай стоять будет не один, стоять будут и все эти государственные чины, присутствовавшие при зарождении его царства. Николай был не более и не менее, как бригадный командир; свыкшись с таким скромным званием, мог ли он приобрести опыт в делах высшего управления? имел ли он малейшее влияние на тогдашние

умы, к какому кругу или сословию они ни принадлежали? Вы приняли скромного бригадного командира в свои объятья, возвели его на престол и своим низкопоклонством, потворствуя закравшимся уже дурным наклонностям, дали им развиться, упрочиться и дали возможность сделать из него того Николая, который так долго тяготел над Россиею, над вами самими. Николай был

, повторяю, вашим творением, в нём отражаются ваши опасения, надежды и проч. Трудно решить вопрос, кто из вас кем руководил, он ли вами или вы им? Вы шли с ним рука об руку; путём произвола дошли до бесправия, до бессилия, до бесславия России — и собственного вашего и его. Иди он с нами

путём права, мы повели бы его к славе России. Мы хотели ограничения его власти, вы же — её расширения. Вы начали его отравление, упрочив его власть, он покончил его. Вашим путём он медленно пошёл на смерть, нашим же пошёл бы он к бессмертию».

Поджио писал это, думая исключительно о Николае I. Но когда в середине ХХ века Лотман это цитировал, разве он мог не думать о семинаристе Джугашвили? А когда автор этих строк в самом конце ХХ века цитировал Поджио (по книжке Лотмана), то, конечно, рассчитывал, что читатели подумают о Ельцине. А когда люди сейчас читают этот текст, легко догадаться, о ком они думают.

Согласитесь, это ж очень наглядный пример того, как время меняет восприятие одного и того же текста. Мы вчитываем свои знания, представления и опыт в старый текст и бормочем «классика всегда современна». А при чём тут классика? Дело не в эпохе (Античность, Средневековье, Возрождение и пр.), дело не в гениальности автора (Поджио уж точно не гений). Дело в честном описании. Человек не меняется, и в честном описании всегда узнаёт себя. И в событиях древности узнаёт себя, и в анекдотах, и в мифах. Даже рэперы (которых всё ещё считают дикарями), чтобы сказать о себе, поют про Икара — не находят лучшего образа для человека, который высоко взлетел, а толпа ждёт, что он опалит крылья и грохнется у них на глазах.

Пушкин пишет «Моцарта и Сальери» о себе! Да и возможно ли так потрясающе сильно писать о том, чего не пережил (перестрадал) сам?

Сальери называет Моцарта «гуляка праздный». Гуляка — весельчак, праздный — бездельник. А Моцарт совсем не весел, мрачен, и непрерывно работает, торопится, пишет днём и ночью. Слова убийцы не совпадают с реальностью.

САЛЬЕРИ. Ты что-то мрачен.

МОЦАРТ.

Бессонница меня моя томила,

И в голову пришли мне две-три мысли,

Сегодня я их набросал.

Где ж тут гуляка праздный, где весельчак?

Булгаков пишет «Последние дни (Пушкин)» — о себе! И «Мольера» — о себе. А потом наивно огорчается, что «все всё понимают» — значит, и цензоры поймут, что это не про Пушкина и Николая, не про Мольера и Людовика, а про Булгакова и Сталина, про предметы общего ужаса.

Да уж, дураков нет. Вообразите, что чувствовали слушатели «Бориса Годунова», когда Пушкин (без разрешения) читал, как патриарх советует выкопать убитого царевича и привезти в Москву (в доказательство, что царевич мёртв, а значит, Гришка — самозванец). Царь-убийца бледный слушает это, и пот струится по его лицу.

Один из слушателей вспоминает, что при чтении некоторых сцен волосы у них подымались дыбом, мороз по коже, а потом... А потом кто-то донёс Бенкендорфу: Пушкин читает неразрешённую пьесу о цареубийстве. А на троне — Николай Павлович, сын убитого Павла I (неудобно как-то); а ещё в пьесе убит царевич, а ещё убиты вдова и сын царя — не многовато ли будет?

Вожди России читают Пушкина. На картине Петрова-Водкина и на саммите в Душанбе.

LХХХVI. ВОЛК

И нет свободы. И Волк в степи

Просто на самой большой цепи.

И когда, уйдя в свою степь,

Он садится выть на луну,

На что он жалуется — на цепь?