Немой Онегин

Согласитесь, это ж очень наглядный пример того, как время меняет восприятие одного и того же текста. Мы вчитываем свои знания, представления и опыт в старый текст и бормочем «классика всегда современна». А при чём тут классика? Дело не в эпохе (Античность, Средневековье, Возрождение и пр.), дело не в гениальности автора (Поджио уж точно не гений). Дело в честном описании. Человек не меняется, и в честном описании всегда узнаёт себя. И в событиях древности узнаёт себя, и в анекдотах, и в мифах. Даже рэперы (которых всё ещё считают дикарями), чтобы сказать о себе, поют про Икара — не находят лучшего образа для человека, который высоко взлетел, а толпа ждёт, что он опалит крылья и грохнется у них на глазах.

Пушкин пишет «Моцарта и Сальери» о себе! Да и возможно ли так потрясающе сильно писать о том, чего не пережил (перестрадал) сам?

Сальери называет Моцарта «гуляка праздный». Гуляка — весельчак, праздный — бездельник. А Моцарт совсем не весел, мрачен, и непрерывно работает, торопится, пишет днём и ночью. Слова убийцы не совпадают с реальностью.

Сальери. Ты что-то мрачен.Моцарт. Бессонница меня моя томила,

И в голову пришли мне две-три мысли,Сегодня я их набросал.

Где ж тут гуляка праздный, где весельчак?

Булгаков пишет «Последние дни (Пушкин)» — о себе! И «Мольера» — о себе. А потом наивно огорчается, что «все всё понимают» — значит, и цензоры поймут, что это не про Пушкина и Николая, не про Мольера и Людовика, а про Булгакова и Сталина, про предметы общего ужаса.

Да уж, дураков нет. Вообразите, что чувствовали слушатели «Бориса Годунова», когда Пушкин (без разрешения) читал, как патриарх советует выкопать убитого царевича и привезти в Москву (в доказательство, что царевич мёртв, а значит, Гришка — самозванец). Царь-убийца бледный слушает это, и пот струится по его лицу.

Один из слушателей вспоминает, что при чтении некоторых сцен волосы у них подымались дыбом, мороз по коже, а потом… А потом кто-то донёс Бенкендорфу: Пушкин читает неразрешённую пьесу о цареубийстве. А на троне — Николай Павлович, сын убитого Павла I (неудобно как-то); а ещё в пьесе убит царевич, а ещё убиты вдова и сын царя — не многовато ли будет?

LХХХVI. Волк

И нет свободы. И Волк в степи

Просто на самой большой цепи.

И когда, уйдя в свою степь,

Он садится выть на луну,

На что он жалуется — на цепь?

Или на её длину?

Александр Аронов.

Волк всегда чувствует цепь (любой длины). Он дикий, поэтому его все боятся.

Булгаков, умоляя отпустить его с женой за границу (клятвенно обещая вернуться), своё более раннее, но не менее жуткое письмо Сталину начал с большой цитаты из Гоголя (плохой способ произвести хорошее впечатление на любого властителя). Мы здесь вынуждены полностью убрать цитату и резко сократить всё письмо.

Булгаков — Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину

30 мая 1931. Москва

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня… Злобы я не имею, но я очень устал и свалился. Ведь и зверь может устать.

Булгаков ошибался. Он был не единственный волк в тот исторический момент, и не только у Булгакова все произведения были запрещены. Другой волк тогда же написал знаменитое «Мне на плечи кидается век-волкодав», а ещё сформулировал беспощадный критерий литературной оценки: