Ненависть

— Товаришъ завъ… Вы все это поймите и другимъ внушите. Въ станицѣ Преградной мы сто пятьдесятъ человѣкь закоцали. А всего въ Армавирскомъ округѣ за три тысячи перевалило. Понялъ, какова наша власть. И ни одна сволочь не пикнула. Ты какъ это понимаешь… Я тебя спрашиваю.

— Казаки говорятъ, — глухо сказалъ Мисинъ, — чужое лихо никому не больно…

— То-то, — сказалъ Драчъ.

— А вы знайте, товарищъ, — сказалъ Володя, — что совѣтской власти очень даже больно, когда мѣшаютъ ея мѣропрiятiямъ направленнымъ къ общему, необычайному благу. Поняли?..

— Очень даже хорошо я все это понимаю… Просто на двое перерваться готовъ, чтобы услужить совѣцкой власти… Да ить, какъ съ народомъ то сдѣлаешь!..

Автомобиль въѣзжалъ во дворъ кол-хоза. Мисинъ выпрыгнулъ первымъ, откинулъ сидѣнiе и помогъ вылѣзти Володѣ и Драчу.

Какъ и утромъ все управленiе кол-хозомъ было на крыльцѣ въ ожиданiи высокихъ гостей. Мисинъ, пригласивъ гостей входить, бросился къ своему помощнику, разбитному казачишкѣ Растеряеву.

— Все готово? — зловѣщимъ шопотомъ спросилъ онъ.

— Заразъ грузовичекъ прибѣжалъ, все привезъ, что наказывали.

— Смотри!.. Тамъ такого было!.. Полъ хутора перестрѣлялъ. Надо намъ на части разорваться, а чтобы угодить имъ… Не то!.. Ульяна Ивановна прибыли…

Но уже сама Ульяна Ивановна появилась на крыльцѣ. Кругомъ голодъ, люди заживо гнiютъ и пухнутъ, а она толстомясая, румяная, двѣ черныя не стриженныя косы за спиною, какъ змѣи шевелятся, бѣлолицая, съ пухлыми щеками, въ бѣлой шелковой рубашкѣ, въ алой до колѣнъ юбкѣ, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ — пояснымъ стариннымъ Русскимъ поклономъ, со свѣтлою улыбкой, обнажавшей сверкающiй рядъ бѣлыхъ ровныхъ, крупныхъ зубовъ, привѣтствовала гостей:

— Пожалуйте, гости дорогiе, — медовымъ голосомъ говорила она, — закусить дарами кал-хоза имени Карла Маркса, казачьихъ пѣсень послушать!..

XIV

Ульяна Ивановна — фамилiи ея никто никогда не называлъ, ибо фамилiя ея была чистѣйшая контръ-революцiя, и когда ей самой говорили — «не тѣхъ ли она, которые?..», она мило и лукаво улыбалась и отвѣчала томнымъ голосомъ: — «ну какъ же, что еще скажете?.. Мы только однохвамильцы». — Ульяна Ивановна родилась на этомъ хуторѣ за годъ до великой войны.

Ей было шесть лѣтъ, когда она увидала первую пролитую человѣческую кровь. На ея глазахъ большевики надругались, истиранили, измучили и добили ея мать за то, что Ульянкинъ отецъ ушелъ съ казаками сражаться съ коммунистами. Отецъ ея погибъ въ бояхъ съ красными. Круглой сиротой осталась она на хуторѣ, занятомъ большевиками. Весьмилѣтней дѣвочкой поступила въ «пiонеры», пятнадцати лѣтъ стала «ком-сомолкой», а теперь была золотымъ яснымъ солнышкомъ всей большевицкой округи.

Безъ Бога, безъ вѣры и безъ любви выросшая — она была безжалостна и безсердечна. Для нея существовало только ея тѣло и все, что было съ нимъ сопряжено. Она знала свою рѣдкую красоту, свой прекрасный голосъ, свой быстрый умъ и умѣнье, чисто по казачьи «потрафлять» всякому начальству. Кругомъ голодали — у Ульяны Ивановны всего было въ изобилiи. Она первою записалась въ кол-хозъ. Она спала съ комиссарами и наѣзжимъ начальствомъ. Она доносила на товарищей и изобличала «контру». Ея товарки и товарищи лютою ненавистью ненавидѣли, но еще того болѣе боялись ея. Ея приказанiя исполнялись безпрекословно. Ей несли послѣднее, лишь-бы она не донесла и не оговорила.

Высокая, чернобровая, смѣлая, бойкая на языкъ, она была находкой для властей. Ее возили за много верстъ всюду, гдѣ учреждали новые кол-хозы и снимали на фотографiю и для кинематографа, ее таскали навстрѣчу прiѣзжавшимъ изъ Москвы комиссарамъ и особенно туда, гдѣ могли быть прiѣзжiе иностранцы интуристы.

Въ Россiи голодъ… Посмотрите на эту красавицу пѣвунью, — такiя ли бываютъ голодныя?.. Какъ она одѣта, какъ весела, какое довольство во всемъ ея лицѣ!.. Вотъ подлинная совѣтская гражданка!.. По ней судите о союзѣ, а не по оборваннымъ протестантамъ, которые сами изъ чисто Русскаго упрямства ничего не хотятъ дѣлать и нарочно морятъ себя голодомъ…

Сперва — Уля, потомъ — Ульяша — теперь Ульяна Ивановна — она была необходимою принадлежностью всякаго коммунистическаго комиссарскаго смотра.

Володя принялъ отъ Ульяны Ивановны деревянное рѣзное блюдо, накрытое расшитымъ полотенцемъ съ караваемъ рыхлаго полу-бѣлаго хлѣба.

«Голодъ», — невольно подумалъ онъ. — «Голодъ… все на свѣтѣ относительно. Всегда кто-нибудь, гдѣ-нибудь голодаетъ… У насъ теперь это меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было»…

Онъ вошелъ въ столовую. Въ хрустальной вазѣ на столѣ чернѣла, сверкая, икра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володѣ что-то давно забытое, что то изъ ранней юности, но что именно онъ не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры съ веселымъ шумомъ обступали столъ. Двери въ сосѣднюю горницу были открыты на обѣ половины и за ними стоялъ хоръ парней и дѣвушекъ — рабочихъ кол-хоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.