Ненавижу тебя любить

И воспоминания о прощании. Заткнул мерзенький голосок внутри, твердящий, что ТАК не прощаются, что надолго меня не хватит. Хотя, на самом деле, я надеялся, она придет сама. Найдет какой-нибудь повод или не справится с самостоятельной жизнью. Придет за помощью, попросит денег… как будто непонятно, что она скорее будет питаться водой из-под крана, чем пойдет просить у меня.

Я запретил себе думать о ней, интересоваться ей. Даже не знал, что в тот же день ее уволили из ресторана, а сейчас лежу, и меня это бесит. Она работала до сбитых ног, а ее уволили за разговор с мужем? В задницу этот ресторан, через пару недель от него не останется даже вывески.

Бывшая принимает меня за подушку. Или просто пригревается и засыпает крепче. Вжимается носом в плечо, закидывает ногу, рукой в поисках конца «подушки» проводит по животу — и все сводит от желания. Оно все еще сексуальное, конечно, я ее хочу в этой идиотской пижаме, в крошечной убогой квартирке, но еще я хочу, чтобы они с Машкой были как можно ближе, чтобы я слышал их дыхания, видел подрагивающие ресницы.

Они похожи. Очень похожи, Машка — маленькая копия матери. Те же пушистые ресницы, полные губы, еще детские, не сформировавшиеся, но стоит дочери повзрослеть — и ее привлекательность станет моей головной болью.

Я не знаю, осталась ли ненависть к ней. Не могу понять, образ Дашки с каждым днем теряет четкость. Она все еще где-то там, в воспоминаниях, мучает и медленно меня убивает, но теперь не на первом плане.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Персональный ад начался тогда, когда Даша обвинила меня в смерти Димы. В том, что не нашел для него врача, что не вытащил, не выходил, что у него даже не было могилы, что спрятал от всех, как позорную неудачу. Что женился на другой, и Димка был бы жив, родись он в полной семье.

Все это дурь поехавшей на почве сложных родов девчонки, но блядь, как же она вымотала мне нервы!

Несколько лет я начинал утро с ее письма в почте. Несколько лет каждый день слушал ее рыдания в трубке. Годы постоянной ненависти, ночных смсок, пьяных истерик. Однажды она подбросила мертвую собаку на порог дома и, если бы я по чистой случайности не вышел с утра покурить, ее бы нашла Ксюха — она всегда вставала еще до прихода прислуги. А еще как-то раз Даша подкараулила Машку, когда воспитатели повели их группу в цирк. Я думал, убью ее… я никогда так не кричал не женщину, которая когда-то была самой любимой, а превратилась в монстра, в личный кошмар, от которого не было передышки.

А потом Даша просто исчезла. Сменила имя, куда-то уехала, присылала мне свои счастливые фотки. Однажды перестала присылать… и выходить в сеть. А потом, много месяцев спустя, ее нашли мертвой, и я ненавидел себя за облегчение, которые испытываю. И сожалел о том, что девчонка, в которую я влюбился когда-то, мертва. Хотя, наверное, она умерла очень давно, когда решила меня бросить.

А может, ее не существовало.

Не смогу уснуть, пока не получу смску о конце операции. Почему так долго?! Часть меня мысленно приближает момент конца неизвестности, а другая уговаривает себя, что долго — значит, работают. Счастливые концы не случаются быстро, а несчастливые, как правило, скоротечны.

Наконец вибросигнал оповещает о сообщении от отца.

«Жить будет. В реанимации. Зрение, скорее всего, не вернется».

Мне хочется выть. Я осторожно снимаю с себя Ксюшу, кладу ее на диван, и натягиваю куртку прямо на голое тело. Где-то в кармане должны быть сигареты. Я не знаю, где у Ксюхи ключи, но шум замка ее разбудит. Дальше подъезда я не уйду, но мне жизненно необходимо немного воздуха.

Сердце колотится в рваном ритме. Опираюсь на доску объявлений, и пытаюсь прийти в себя, но мир вокруг превращается в мрачный калейдоскоп. На то, чтобы выть сил нет. Биться головой о стену уже поздно.

Получил? Скажи спасибо, что Машка еще с тобой. Давай, пиши еще одно имя на надгробии, потому что без зрения Настька все равно что мертва, это убьет ее. Может, не сразу, может, она поборется, но как это — в один миг из подающей надежды спортсменки превратиться в незрячую девочку?

Блядь. Ненавижу. Себя. Мир. Зажигалку, никак не срабатывающую.

— Володь… — слышу тихий испуганный голос.

Бывшая стоит у двери подъезда. Все в той же пижаме, только наспех закутавшаяся в куртку. В глазах — даже в темноте видно — страх.

— Ты про операцию узнал? Что там? Как Настенька?

— Жива. В реанимации.

Я не хочу произносить это вслух, мне кажется, слова прозвучат приговором.

— Зрение не восстановили.

— Настька… маленькая моя.

Она гладит меня по рукаву, как будто я ребенок, уронивший мороженое на асфальт. Или как будто боится подойти ближе, а я… хочу, чтобы подошла. Хочу, чтобы обняла и самому тошно от этого желания. Прискакал, как только стало хреново. Картошечкой ему, блядь, запахло.

— Из-за меня, да?

Я не планировал этого спрашивать. Вырывается само, вместе с дымом от сигареты.

— Настька за меня платит. За то, что я делал. И делаю.

— Вов…

— Скажешь, нет?