Ненавижу тебя любить

Приходится удерживать извивающееся тело, чтобы не прерывать сладкую пытку. Настолько сильную, что Ксюше хватает пары минут. Я проникаю в нее языком, пальцами быстро и ритмично сжимаю чувствительный бугорок. Почти чувствую момент, когда Вишню накрывает оргазмом, не отпускаю ее, продолжая мучить, толкаю в самую бездну и все-таки получаю свой долгожданный тихий всхлип, после которого сопротивление окончательно стихает — и в моих руках, под моими губами, абсолютно расслабленная безвольная безумно сексуальная девочка.

Просунув руки под поясницу, поднимаю ее, усаживаю, убирая с лица волосы, чтобы заглянуть в глаза. Что я хочу увидеть там? Не знаю, они темные, почти черные, затуманенные пережитым удовольствием. Мягкие прядки ее волос падают мне на лицо, щекочут шею.

— Что мы творим… — Голос доносится будто издалека. — Вовка… так же нельзя… ты же ушел… я тебе не нужна.

Она проводит руками по моим волосам, по щеке, царапая нежную кожу о щетину. Неожиданно приятное ощущение, которое быстро заканчивается. Я готов как кот подаваться ласке, подставляться под ее руки. Но увы — смелости и нежности Ксюши хватает только на один раз.

— О чем ты сейчас подумал? — вдруг спрашивает она.

Для разнообразия решаю ответить честно:

— О том, что пока мы жили вместе, ты часто так делала, а я раздражался и уворачивался.

— И что?

— Дурак был. Это приятно.

Она смеется. Тихо, грустно, устало, но смеется. А руки убирает, и я чувствую разочарование. Могла бы погладить еще разок…

— Я пойду спать, — шепчет Вишня.

— А ребрышки?

— Не могу. Не хочу. Я устала…

Она так сладко зевает, что и я готов наплевать на ребрышки, только бы забраться под одеяло, прижать к себе теплую расслабленную девочку и проспать до утра, послав в задницу все будильники. Выспаться от души, а потом сделать что-нибудь дурацкое, но приятное. Поехать в лес, например, или вывезти Машку на горки. Купить горячую булочку в палатке на ярмарке и кормить Ксюху, пока ребенок пропадает на покатушках.

Или просто остаться здесь еще на одну ночь, не возвращаться в холодный пустой дом, напоминающий о разном и не всегда приятном.

— Я очень хочу спать, Вов. Пойду.

— Иди.

Мне кажется, она не столько хочет спать, сколько боится, что я потребую продолжения, но спорить и убеждать ее нет сил. Пусть поспит, после удара головой это полезно. А я, пожалуй, все-таки поужинаю, пусть и в гордом одиночестве. Оно все же отличается от привычного. Хоть я сижу за столом совершенно один, в соседней комнате сладко спят девчонки.

Одна из них любит меня, не взирая ни на что, просто потому что я ее отец. А вот со второй все намного сложнее.

Ксюша

Я просыпаюсь от солнца, пробившегося сквозь неплотно задернутые шторы. Оно слепит глаза, и несколько минут я лежу, зажмурившись, слушаю, как сопит Машка. Она не спит, листает какую-то книжку и хихикает. Родная, домашняя, в моей футболке, которая ей велика. Растрепанная, взъерошенная, довольная чем-то.

— Мама, ты проснулась!

Бросает свою книжку, жмется ко мне, подставляется, чтобы я ее погладила. Больше всего на свете я хочу просыпаться так каждое утро. Видеть дочь, обнимать, беситься с ней перед завтраком.

— Судя по щебетанию, вы обе проснулись, — слышим мы Вову, а следом за голосом появляется и он сам.

— Па-а-апа-а-а!

— Так, динозёвр, марш на кухню, завтракать. Давай-давай, ты у меня час канючила манную кашу. Я тебе ее сварил, она уже остыла и ждет тебя на столе.

Когда Машка уносится, добавляет для меня:

— Сварил с третьего раза. Слава ютубу!

— У меня больше нет кастрюли, да?

— Есть. Просто подгорелая. Зато у тебя хорошая вытяжка — даже не воняет.

— Как я все это пропустила?

— Кто-то очень крепко спал. По вполне объективным причинам.

Заливаюсь краской, тело мигом вспоминает ощущения прошлой ночи и нагло требует еще. Но вредность сильнее: я напускаю на себя равнодушный вид и только пожимаю плечами.

— Только не говори, что не понравилось. А не то я проведу работу над ошибками.

Бывший садится на постель, а я на всякий случай отползаю к краю. С него станется пойти в новую атаку, Машка-то надолго занята манкой: пока выковыряет все комочки, пока порисует ложкой на дне тарелки рожицы. Можно успеть вторую Машку заделать… тьфу, какая дурь в голову лезет.

— Ты сейчас опять свалишься, — укоризненно говорит Вова. — Иди сюда, я посмотрю шишку.

Я не успеваю увернуться: он хватает меня за руку и подтаскивает к себе, собирая одеяло и плед, которым я ночью укрывала Машу. Разворачивает меня к себе спиной и что-то там делает в волосах. Немного больно, шишка там, должно быть, знатная.

— Болит?

— Нет.

— Врешь.

— Не вру. Если не трогать, не болит.

— Повезло тебе. Сотряс не поймала, шишка маленькая. Один ноль в пользу Ксюхи. Иди, поешь мою кашу. Может, сравняется.

Манка от Никольского? Даже не знаю, пугает меня она или интригует. Очень хочется завалить его дурацкими вопросами: положил ли сахар, свежее ли было молоко, какого цвета получилась каша, добавил ли в конце кусочек масла. Но вместо этого я почему-то спрашиваю, неожиданно даже для самой себя:

— Можно мне ее оставить? На денек.