Неоконченная повесть

– Приходи ко мне, – сказал Шоэль Хане. – Посмотришь, как я устроился.

Софья Марковна насторожилась. Можно было не придавать особого значения девчоночьей любви трехлетней давности, но теперь… Горе и старость озлобили женщину, она потеряла способность сочувствовать, даже перестала замечать, как больно иногда ранит душу собственной дочери. Поднявшись из-за стола, Софья Марковна занялась домашними делами, и Шоэль снова поразился произошедшей с ней разительной перемене. Ее сникшая, словно растаявшая фигура напоминала опустошенный сосуд и вызывала огромную жалость.

Тем временем прошло первое напряжение долгожданной встречи, и Хана успокоилась.

– А что с твоей ногой?

Шоэль ждал этого вопроса с некоторой тревогой – он еще в госпитале переживал из-за ноги. Но, как говорится, от такой темы не уйдешь, и он рассказал Хане о том, что у него была повреждена кость, но в госпитале его лечили хорошие специалисты, и они в один голос заверяли, что через несколько месяцев все пройдет. А пока он немного прихрамывает, и единственно чего боится, так это как бы его не прогнала одна прекрасная девушка… Потому что – кому же нужен инвалид?

Стараясь говорить в шутливом тоне, Шоэль встает и, прихрамывая, делает несколько шагов от стола к окну и обратно. Он помнит это окно с давних пор – сейчас на нем висят те же занавески, хотя и основательно выцветшие за прошедшие годы. Шоэль возвращается к Хане, останавливается перед ней и спрашивает изменившимся голосом:

– Ну как, прогонишь меня?

Ответом ему – улыбка. Это улыбка не той, прежней, маленькой Ханеле – теперь Шоэлю улыбается взрослая, знающая себе цену красавица. И, тем не менее, – это та же прелестная улыбка, которую он помнит с давних пор, которая жила в его сердце все эти годы.

Взгляд Ханы становится задумчивым. Перед нею стоит молодой красноармеец, оборванец в застиранной гимнастерке, да и сапоги соскучились по сапожнику. Она и Шоэль, Шеилка, Шееле… Им нужно так много рассказать друг другу. Ей всего девятнадцать, но она так повзрослела за дни постигшего семью страшного горя! Похоронила брата, научилась выживать среди опасностей военного времени, поддерживала родителей. После окончания школы она пойдет учиться на врача.

– А как же любимая математика? – шутливо спрашивает Шоэль. – Не нужно ли помочь?

Хана снова улыбается. Это так, она никогда не любила математику, хотя училась всегда ровно. Но на медицинском, слава Богу, много математики не требуется.

Шоэль тоже делится своими планами. Он хочет поселиться в Одессе. Летом навестит родителей и вернется обратно. Нужно продолжить учебу, получить высшее образование. Они говорят, перебивая друг друга, глаза блестят и смеются. Этот незнакомый солдат вдруг снова стал прежним Шоэлем, гимназистом далекого времени, образ которого целых три года не давал Хане покоя.

– Ты должен идти на медицинский!

Щеки девушки раскраснелись, в душе ее настраивает струны маленькая певучая скрипка. Софья Марковна, занятая домашними делами, то и дело недовольно поглядывает на двух сидящих рядом молодых людей. Волнение дочери ей более чем не нравится. В доме не переводятся ухажеры, а Хана все чего-то ждет да страдает. Неужели – по этой детской любви трехлетней давности? А вокруг такие варианты! Взять хотя бы того же Мишу, что ходит вокруг нее вот уже несколько месяцев – студент, и с серьезными намерениями.

Без сомнения, Миша куда лучше подходит Ханочке, чем этот хромой провинциал! Кто он вообще, из какой семьи? А вот мишин папа, Эдуард Ефимович Бернштейн, был в свое время владельцем завода по производству электротоваров. Правда, завод-то большевики отобрали, но быть такого не может, чтобы копилка Бернштейнов оскудела – что-то в ней обязательно застряло! И вообще, это уважаемая одесская семья – даже по нынешним беспросветным временам Бернштейны сохраняют дух какой-то респектабельной особенности. А что Шоэль? – Сын бедняка из далекого захолустья! Сидит себе и пялится на Ханеле – ее единственное сокровище!

Нет, в самом деле, Софья Марковна решительно не разделяет дочернего воодушевления – и что она нашла в этом оборванном инвалиде? Софья Марковна шумно встает и выходит на кухню – перевернуть на сковородке картошку. Быстрее, быстрее, не оставлять их одних… – бросив картошку, она спешит назад в комнату.

Так, с недовольной миной на лице, она и мечется между кухней и гостиной. На кухне жарится картошка, а материнскую душу грызет беспокойство. А Хана, знай себе, звонко смеется, и смех ее – словно хрусталь, разлетающийся на мелкие осколки. Сколько в нем скрытого чувственного очарования! Кому, как не Софье Марковне, знать этот смех: сама на этом попалась – еще в те давние времена, когда таким же вот смехом обольщал ее искуситель Ицхак-Меир. А вот, наконец, и он сам – явился – не запылился…