Неожиданные люди

— Прекрасно, прекрасно… Вы родились в рубашке. Кровеносные сосудики полости носа так близки у вас к поверхности, что лопнули именно они. В этом ваше счастье. Гораздо хуже было бы… Пожалуйста, не отвечайте мне. Вам нельзя ни разговаривать, ни двигаться. Покой, абсолютный покой. Собственно, опасность позади, но какое-то время необходим профилактический режим… Так вот, гораздо хуже было бы, если бы такие же сосудики лопнули в мозгу, и может быть, совсем было бы худо, если бы произошла закупорка…

Закрыв глаза, расслабленный Ваганов отдал себя во власть баритонального рокотанья и осторожно-уверенных движений докторских рук.

— Определенно, вы родились в рубашке. Второй такой случай вряд ли возможен… Человек — самое ценное общественное имущество, любил говаривать Ильич, и это имущество нужно беречь. Мы же относимся к нему наплевательски. Я представляю характер вашей работы. Собственно, это не работа, а… самосожжение…

Левое предплечье Ваганова, у самого локтя, перехватило широким, мягким кольцом. Запфукала резиновая груша. Руку стало сдавливать, и Ваганов почувствовал, как она набухает и утолщается. Потом кольцо разжалось, набухшая рука мгновенно опала; и после краткой паузы опять зарокотал негромкий докторский баритон (на этот раз с оттенком озабоченности), но сквозь туман полусна, вдруг охватившего Ваганова, он слышал лишь бессвязные обрывки фраз, все глуше, призрачней звучавшие откуда-то издалека:

— …давление колеблется… вегетативный невроз… взаимосвязь диалектическая… нервно-мозговая система едина… ожидать некоторой деформации психики, если… внешних раздражителей… то все войдет в норму… целая делегация, но я всех выпроводил… Идя навстречу просьбе вашей жены… домашний режим… А теперь я прикрою вас простыней… — то были последние слова, которые успел разобрать Ваганов, проваливаясь в мертвый сон.

2

Смутный беспричинный страх вдруг разбудил Ваганова. Сердце у него подергивало и горло дважды отозвалось непроизвольно-судорожными глотками. Вокруг был разлит зыбкий серебристый полумрак, и от зашторенного тюлем окна к тахте, на которой лежал Ваганов, размытой дорожкой тянулся по паркету лунный свет. «А-а, я дома», — сказал себе Ваганов, и страх его растаял как дым. Теперь он чувствовал одну только слабость, странную, неодолимую слабость, точнее даже — невесомость; на мгновение ему представилось, что он покоится в воздухе, — легкое покачивание, которое он ощущал при этом, усиливало эту иллюзию. Лицо Ваганова обращено было к окну, квадратно проступавшему сквозь бледную штору. Время от времени тюль вздрагивал и волнисто колыхался, словно трогал его кто-то невидимый. В этом колыханье шторы было что-то беспокоящее. «Это ветер… из форточки», — сказал себе Ваганов и увел глаза в сторону. Он смотрел на книжный шкаф (шкаф холодно поблескивал стеклами и полировкой), на смутно темневшее кресло в правом углу, на лунную дорожку, пересекавшую натертый пол, но глаза его так и тянуло к окну. В конце концов он сдался и обратил глаза на штору. Она колыхалась все настойчивей, хотя и бесшумно, по волнистым складкам тюля скользили пятна кружевных теней… И вдруг за шторой, среди игры теней и лунного света, почудилась ему фигура человека. «Чепуха какая», — усмехнулся Ваганов, но в этот же момент фигура шевельнулась и, медленно вспорхнув, уселась на окно. Человек был в светлом, спортивного покроя костюме и в лаковых штиблетах на свесившихся с подоконника ногах. Лицо его виднелось смутно, как в запотевшем зеркале, но Ваганов тотчас же узнал его: на подоконнике сидел Кремнев…

«Чепуха какая!» — снова подумал Ваганов.

— Почему же вдруг чепуха? — с тихой насмешкой (и будто бы в самое ухо Ваганову) спросил человек.

«Да ведь Кремнева нет, — спокойно думал Ваганов. — Он разбился в автомобиле, умер».

И тут Кремнев рассмеялся. Он рассмеялся очень тихо, но смех его проник в самое ухо Ваганову (в левое, Ваганов даже ощутил щекотку), потом шепнул:

— Нет, дорогой Андрей Ильич, я жив…

«Мистика», — мелькнуло у Ваганова.

— Нет, Андрей Ильич, не мистика. Как вы совершенно правильно подумали, я — Кремнев. Кремнев собственной персоной. Я — жив. Жив в тебе и жить еще долго буду. А не станет тебя, я буду жить в других живых, как и ты, когда умрешь, останешься жить… и не только в памяти живых, как это принято считать. Нет, я и ты — мы будем жить в делах. Идеях и делах…

«Мертвый хватает живого? В этом смысле, что ли?» — подумал Ваганов, сердясь, что втягивается в разговор с несуществующим человеком.

— Да вроде этого…

Насмешечка, с которой отвечал Кремнев, не нравилась Ваганову.

«Но для чего же… — «ты», хотел сказать Ваганов, но это было смешно — обращаться к тому, кого не было. — Для чего же он… — «пришел», подумал было Ваганов, но выбрал другое, более подходящее слово: — Для чего же он явился?»

И Кремнев, который обладал способностью подслушивать мысли, ответил:

— Так ведь ты же меня и явил…

«Ну, уж это совсем… чертовщина какая-то…»

— Никакая не чертовщина. Ты слишком часто вспоминал меня, разговаривал со мной, мысленно, разумеется. Вот я и явился.