Неожиданный визит

Й о н а с. Единственное, что я от них получил, — высокопарное имя Йонас Александр. По отношению к сестре и брату они, кажется, проявили такую же щедрость. Я один выжил. Они решили променять тяготы социализма на капиталистические кущи, а трое детей — слишком тяжкая обуза, и они попросту оставили нас дома, а дверь заперли, думали, наверное, что мы будем орать достаточно громко и нас услышат соседи. Должно быть, мы и кричали, но стены оказались слишком толстыми. Когда дверь наконец взломали, для брата и сестры все уже было кончено.

Меня вытянули, я оказался самым живучим. Рассказали мне об этом много позже. Тогда мне было два года, и я ничего не помню. Что вы так смотрите? Жалеть, что ли, меня вздумали?

С а б и н а. Он это рассказал в первый же свой приход, хоть я ни о чем его не спрашивала. Он принес к нам в редакцию свой рассказ и требовал, чтобы я прочитала рукопись тут же, в его присутствии. Начинался рассказ, я точно запомнила, фразой: «Воздух был облачен, а небо порочно». Я взглянула на него и открыла было рот, чтобы спросить, что это значит, «порочное небо», но он вырвал у меня рукопись: «Это не для вас, вы все равно ничего не поймете». Как ни странно, его грубость меня совсем не задела, скорее рассмешила. «Чего не пойму?» — спросила я.

Тут-то и произошло чудо. «Вот этого, — крикнул он, комкая листки, — но, может, вам другое окажется по зубам». Он стал вытаскивать из куртки какие-то грязные, мятые бумажки. Знаете, как волшебник в сказке: оставляет простой булыжник, а он потом оказывается слитком золота. На каждой бумажке было стихотворение.

С а б и н а. Это вы написали?

Й о н а с. Сегодня утром в электричке, пока ехал сюда. Они у меня льются, как сопли при насморке.

С а б и н а. Знаете (запинается), ваши стихи мне понравились.

Й о н а с. Еще бы. А напечатаете?

С а б и н а. Вы не хотите спуститься, кофе выпить?

Й о н а с. Если вы заплатите. И поесть чего-нибудь, я сегодня не ел еще.

Й о н а с (жуя)

. Есть я всегда хочу и в детстве вечно ходил голодный, даже после сытного обеда. Это во мне, наверное, после той истории осталось. В интернате сразу после еды на кухню пробирался, остатки подъедал. Сами дети мне ничего не отдавали. Ненавидели меня.

С а б и н а. Почему?

Й о н а с. По многим причинам. Я был маленький, хилый, уродливый — этого уже достаточно. И на физкультуре был хуже всех. Футбольная команда, которая брала меня, всегда проигрывала. Мочился в постель. Почти каждую ночь, до шестнадцати лет. Потом, я тащил все, что плохо лежало.

С а б и н а. А вы не сгущаете краски?

Й о н а с (яростно). Как раз наоборот, разжижаю. На самом деле было гораздо хуже. Я поменял пятнадцать интернатов, и всюду от меня всеми способами старались избавиться. Закажите еще бутерброд с колбасой. Настоящее чудовище, я не преувеличиваю.

А д а. Без всяких преувеличений: он — настоящее чудовище.

С а б и н а. Не знаю. Он любит кошек. Он не выносит детского плача — белеет как мел, руки начинают дрожать. Становится похож на побитую собаку.

А д а. Что правда, то правда, в нем и в самом деле мало человеческого. Сабина, я тебя знаю больше десяти лет и должна сказать, что твоя склонность опекать молодых людей становится просто роковой. А сейчас ты влипла бог знает во что. Гони этого трутня! Ко всему еще он никого в мире не признает, держится как новоявленный Гёльдерлин.

С а б и н а. Если бы я только была в этом уверена!

А д а. В чем?

С а б и н а. В том, что он новоявленный Гёльдерлин.

А д а. Ну не смеши.

С а б и н а. Но в общем не в этом дело, правда, не в этом.

С к е п т и ч е с к и й м у ж с к о й  г о л о с. Что же это за фигура — Йонас Александр Дорт, новоявленный гений, выросший в интернатах, близкий друг всеми уважаемой Сабины Линн, которая всячески опекает его, и отнюдь не только в издательстве? Впрочем, это ее личное дело. Весьма странный субъект. На поэтических семинарах громит все и вся, но, стоит кому-нибудь тронуть его стихи, либо принимается рыдать, либо впадает в ярость. А внешность: впалая грудь, сутулый, с землистым цветом лица. Но самое ужасное — волосы, эти длиннющие нечесаные космы, на него же на улице оглядываются. Когда вышел его первый — и, надо думать, последний — сборничек стихов, он увешал себя серебряными украшениями, должно быть, потратил на это весь гонорар: в ухе серьга, на шее и на запястьях цепочки, а все пальцы — тонкие паучьи пальцы бездельника — в кольцах. Просто какой-то городской сумасшедший.

Его стихи? Не стану отрицать: у него на самом деле есть неплохие строчки. Но устраивать такой шум из-за двух-трех пусть и удачных стихотворений?.. Ей-богу, это просто ребячество.

С а б и н а. Ну какие тут могут быть доказательства? Мы пропитаны скепсисом и просто физически не можем назвать современника гением.

А д а. Ты что, хочешь сказать, что считаешь своего Йонаса гением?

С а б и н а. Ты произносишь это слово так, словно речь идет о каком-то отвлеченном понятии. Но ведь были же гении! И, как правило, при жизни их никто гениями не считал.

А д а. Зато у тебя все гении.