Непереводимая игра слов

– А я не могу иначе. Я бы тогда согласился с тем, что существует судьба. А я всегда пытался доказать, себе в первую очередь, что ее нету; что нет никакой роли, которую мы обречены разыгрывать… Я не знаю, впрочем, насколько получается жить отрезками. Не знаю, не иллюзия ли, что это я выбираю отрезки, а не они меня – или кто-то другой, другая, другое вставляет меня в них. Не знаю. Возможно, этот коллаж и есть моя судьба. Это тоже начинает меня пугать. Ну, изменим что-нибудь… радикально.

– А книги? – спрашиваю я. – Писательство – это тоже… просто отрезок?

– Альсан Петрович, – говорит он. – Представляете себе, как устроено ядро атома? Электроны на каждой орбите стремятся достичь определенного количества. Это создает стабильность; на этом основаны все химические соединения: атомы с разным количеством свободных электронов на орбитах соединяются и образуют молекулы… Вот если представить, что и мы – так же, то у нас есть некое количество незаполненных мест на наших орбитах. Мы должны найти что-то, что их заполнит. Деньги. Секс. Книги. Власть. Это дает нам устойчивость. Иначе, по идее, мы должны рассыпаться. И мы ищем то, что подходит лично нам. Я всегда, сколько себя помню, хотел писать книги. И вот я заполняю некое свободное место на последней орбите меня: пишу книги. Я знаю, сколько я хочу их написать. Я примерно знаю о чем. А потом…

Он делает рукой некий незаконченный жест.

– Сколько же будет книжек? – интересуюсь я. – И о чем?

Радзинский трогает подбородок.

– Лично меня, – говорит он, – в литературе больше всего волнует ритм параграфа. Но вообще… Мне кажется, пришло время не литературы слов, а литературы месседжа. Человечество запуталось в пертурбациях рубежа веков: социальных, политических, философских. Почему так популярны утопии и антиутопии? Потому что в них описывается, как будет, как должно или как не должно быть. И вот читатель, сдается мне, ждет рассказа о том, что может быть, и о том, каким он должен быть, чтобы жить в этом новом мире, или, наоборот, что должен сделать, чтобы в нем не жить. Так что я представляю себе еще три книги, где я попытаюсь высказать свое представление об альтернативных путях: для человека как биологического существа, для человека как религиозного существа, склонного к вере, и для общества – возможна ли альтернатива тому способу его построения, к которому мы привыкли за последние двадцать пять тысяч лет.

Я киваю. Я пытаюсь вывести для себя формулу этого человека, так любящего формулы. Получается не очень; он упорно не сходится у меня в фокусе, не сводится к единому знаменателю. Филологический мальчик, прошедший через лагерь, однако осуществивший золотую грезу литературоцентричного русского интеллигента – жить в Ницце, не нуждаться в деньгах и писать книги о том, о чем хочется. Но и финансист с Уолл-стрит, топ-менеджер, глава «Рамблера». Человек, почти фанатично преклоняющийся перед наукой и научным способом мышления, уставивший полки в домашней библиотеке трудами по квантовой и ядерной физике, разбирающий головоломную математику Дирака и сетующий, что его знакомцы ученые общаются с ним разве из жалости. Но и человек, абсолютно серьезно говорящий о магии, считающий ее не менее научным способом работы с реальностью, чем какая-нибудь теория туннельной ионизации. Гражданин мира, живущий во Франции, влюбленный в Южную Америку североамериканец по паспорту, написавший стопроцентно коммерчески выверенный роман, какой мог бы выйти из-под пера, например, англичанина. Но написавший его по-русски.

Впрочем, возможно, он сам дал ключ – в «Суринаме». «Суринам» вообще отчетливо напоминает фаулзовского «Волхва», сконструированную знаменитым британцем «эвристическую мясорубку», историю о том, что в мире нет и не может быть единственной, финальной правды, что любая, самая законченная картина относительна и неполна. В «Волхве» виртуозный манипулятор Кончис вел главного героя через лабиринт иллюзий и искушений, чтобы в итоге вытолкнуть под слепящий свет – не истины, но сознания того, что истин множество. В «Суринаме» тоже есть такой персонаж, «играющий в бога». Зовут его Кассовский. По происхождению он хасид из польского местечка Радзин. Радзинский, стало быть, хасид. Радзинский.

Я думаю, он вполне имел это в виду: деля себя-автора на многое повидавшего, но простодушного Кессаля, уверенного, что достаточно идти своим путем и что существуют ответы на вопросы, и фонетически близкого Кессалю искушенного Кассовского, умеющего переводить на путях стрелки и знающего, что единственно правильного пути просто нет.

Про кого я сейчас совершенно не думаю, так это про Ешу. Посредника, бога коммуникаций, холодного и азартного шутника. Трикстера, в родстве с которым, несомненно, состоит играющий в бога Кассовский – как фаулзовский Кончис состоял в родстве с Гермесом. Лоа перекрестков, прихотливо меняющего траектории судеб. Про Ешу я стану думать намного позже, когда Радзинский пришлет мне фото смеющейся статуэтки, маленькое, плохого разрешения, в формате jpg.