Непогребенный

Итак, Фиклинг все же остался без работы. Это было делом моих рук, но я не торжествовал. Так или иначе, я почти не сомневался, что в нужду он не впадет. Тут тоже, как ни странно, решение зависело от меня. Мне не приходилось винить себя в том, что с ним произошло, так как я наконец понял: он завлек меня в город якобы ради примирения, а на самом деле собирался мною воспользоваться. Он не ожидал того, что я встречусь с доктором Локардом и получу кое-какие сведения об обстановке в капитуле, ведь я должен был все время торчать на Вудбери-Даунс.

Я размышлял о словах миссис Локард. Мысли о женитьбе, возможной, если я буду свободен, приходили мне раз или два, и я подумывал о вдове одного моего сослуживца – женщине лет на десять моложе меня, оставшейся без мужа год назад с двумя маленькими детьми. Она отличалась добрым, мягким характером, и, как мне казалось, я ей нравился. Трудно было взять на себя такую ответственность при моих доходах. Профессорского жалованья хватило бы с избытком, но я знал, что, если издание манускрипта будет поручено Скаттарду, кафедра мне никак не светит. Тем или иным путем доктор Локард добьется, что я не буду признан даже как открыватель.

Я помедлил вблизи старой привратницкой, в том месте, где раньше, вероятно, стояла стена, огораживавшая сад за домом Гамбрилла. Я видел высокую черную фигуру каноника Бергойна; в незапамятные времена он стоял здесь ночь за ночью и думал о «тайном преступлении», которое привело его к смерти. Не каменщика он имел в виду – теперь мне это было известно. Даже если он знал об убийстве Роберта Лимбрика, не об этом преступлении он грозил поведать миру. Нет, скрытый отвратительный проступок, к разоблачению которого он себя подталкивал, был совершен – или только задуман – им самим. Я припомнил слова его проповеди: Ему одному ведомо, как он свернул со своего пути на греховную и чуждую тропинку

, ведущую в гнилое болото.

Бергойн, должно быть, в эти недели сильно мучился, понуждая себя сойти с неправедного пути, на который его завела судьба. Он узнал, что от любви до ненависти один шаг, поскольку очень уж велика власть, которую получает любимый над любящим.

Много лет и я пребывал в таком же рабстве. Теперь я понял, что давно уже свободен. Мои чувства к жене превратились в привычку, пустую оболочку, содержимое которой со временем усохло, а я об этом не подозревал. Я идеализировал ее и раздувал потухшее пламя, отчасти чтобы избавить себя от хлопотной необходимости начинать новую жизнь. Миссис Ло-кард помогла мне это осознать, но решило дело замечание Фиклинга, нацеленное на то, чтобы меня уязвить. Повторив жестокие слова моей жены, что она вышла за меня с единственной целью избавиться от материнской власти, он раскрыл мне ее ограниченность. В своем воображении я возвел ее на пьедестал, но теперь понял: она обычная женщина с заурядным умом. Изгнание духа состоялось.

Мне предстояла теперь трудная задача признать, что я был ребячлив и сентиментален, и известить жену о своем согласии на развод. А затем открыть в своей жизни новую главу. Бергойн избрал другое средство освобождения. Он ненавидел не столько объект своей любви, сколько саму любовь – позорную и мерзостную, как ему казалось. Ему одному... ведомо

, какая темень царит в потаенных глубинах его существа. В течение двух недель он принуждал себя обличать свои грехи публично, хотя и в завуалированной форме. На меньшее его совесть не соглашалась. На следующий день он должен был исполнить свое слово и открыть всю истину перед собранием горожан. Для отступления оставался лишь один путь. И Бергойн увидел выход. Среди ночи, пока бушевала буря, он явился сюда, к старой привратницкой, где помещался колледж, и с помощью своего ключа вошел внутрь. Ключ дал ему регент, и он мог ночами входить и выходить – что и проделывал уже, как я полагаю, множество раз.

Под раскаты грома и шум дождя он незамеченным прокрался по лестнице и на какие-то минуты или даже секунды поверил, что единственным решительным поступком может вернуть себе свободу. Гамбрилл показывал ему, при каких условиях может обрушиться крыша, и под прикрытием грозы ничто не мешало Бергойну пустить эти знания в ход. Он совершил деяние, страшнейшее, нежели все, что он делал раньше, хотя его больной совести это преступление представлялось наименьшим злом. И как же он поступил дальше?