— Я решаю их при ней. Но бумагу с карандашами мне не оставляют. Учительницу заставляют все уносить с собой.
Рони поняла, что я не шучу, и на секунду застыла с полуоткрытым ртом и полуприкрытым глазом. Никто не стал бы такого выдумывать.
— Почему? — спросила она, словно никогда в жизни не слышала ничего настолько бредового.
— Потому что я рисую.
— Ну да, как и миллиард других низших форм жизни из младших классов. И что?
Я ненадолго зажмурился и вздохнул, а когда я открыл глаза, мне показалось, что Рони — всего лишь на мгновение — увидела кого-то другого, о существовании которого даже и не подозревала.
— Так ты мне поможешь или нет?
— Я разве говорила, что не помогу? — Она несколько раз озадаченно моргнула. — У меня и так уже столько карандашей, что за всю жизнь не изрисуешь. Можешь забрать себе парочку. — Рони ненадолго скрылась из виду. — Наслаждайся.
Она прицелилась и швырнула карандаши так, что они, вращаясь, преодолели расстояние между домами и влетели в мое окно. Два ярко-желтых карандаша лежали на ковре, и рядом не было никого, кто мог бы их у меня отобрать. Сперва я не осмелился к ним прикоснуться. Мне хотелось просто на них смотреть.
— Ты в порядке? — спросила Рони. — Я тебе карандашом в глаз не угодила?
Я обернулся и вспомнил, что надо сказать ей спасибо. Благодарность — очень важная штука, особенно когда ты узник.
— Я могу тебе еще и блокнот отдать. Только сначала несколько страничек вырву.
Искушение было велико. Но нет.
— Мне больше нравится чистая бумага. Совсем чистая. — Я ждал уже очень долго. Могу подождать и еще денек. — Ненавижу линейки.
— А слышал ли ты такую поговорку: бери, пока дают? Она правильная.
— Все равно ненавижу линейки.
Она поняла и кивнула.
— Тебе и правда не дают бумагу и карандаши с ручками. Вообще не дают.
Я покачал головой.
— А туалетную бумагу? — Рони ухмыльнулась. Но спросила она это не всерьез, хотя сначала мне показалось иначе, а потом засмеялась. — Подожди, я что-нибудь придумаю, — пообещала она; кажется, я ее порадовал. Теперь у нее был повод сделать что-то запретное, нарушить закон, а если повезет — то и украсть, и, наверное, именно после этого наши отношения изменились: у каждого из нас появился не просто сосед, с которым можно скоротать время, но кто-то, настолько похожий на друга, насколько это вообще было для нас возможно.
Через пару дней она сдержала свое обещание, и сдержала так, как я и надеяться не мог. Я-то думал, что она в лучшем случае принесет парочку никому не нужных листков со следами подошв. Но тем вечером она высунулась в окно, широко улыбаясь, и, когда я уже не мог больше терпеть, продемонстрировала мне нераспечатанную пачку офисной бумаги.
— Пятьсот листов. Я стырила ее из кладовки в учительской, — сказала Рони. — Будешь мне серьезно должен. Может даже до скончания веков.
Однако теперь мы столкнулись с проблемой доставки бумаги из ее комнаты в мою. Бросать карандаши — совершенно другое дело. Тут она своей руке не доверяла. И
— А почему я не могу пронести ее под одеждой? — спросила Рони. — Твои родители что, меня обыщут?
Нет, сказал я ей. Ее просто не впустят. Ко мне никто не приходил, кроме учительницы, а на дверях стояли замки. К тому же, хоть бумагу и принесли снизу, теперь она принадлежала миру верхних этажей. Вниз ей пути больше не было.
Но у меня был игрушечный пистолет, а к нему — стрелы с присосками. А Рони нашла веревку, которая была чуть толще шпагата; она могла привязать ее к нитке, которую я переслал ей вместе со стрелой. И еще отыскала плетеную садовую корзину, которая была уже не нужна ее тете, — через ручку этой корзины можно было пропустить веревку. Когда стемнело, я с помощью нитки перетянул к себе веревку, сначала один конец, потом другой, и мы пустили ее вокруг стоек наших кроватей, создав подобие канатной дороги. Я связал кончики веревки одним из лучших узлов, которые помнил по скаутскому клубу — я ходил туда, когда меня еще выпускали на улицу, — после чего нам оставалось только следить, чтобы корзина не застревала на месте, и мы могли перетаскивать ее из комнаты в комнату сколько душе угодно.
Так Рони и передала мне бумагу.
Я не осмеливался притронуться к ней еще дольше, чем к карандашам. Я знал, что полночи не буду спать, отыскивая для нее самый надежный тайник. Никто не должен о ней узнать. Никто
— Эй, — позвала Рони, когда небо потемнело, а она уже долго меня не видела. — Ты должен рассказать мне, в чем дело. Что ты такого натворил? Нарисовал кучу грязных картинок, и у твоих предков мозги перегорели?