Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Вот что эта мерзкая сущность в конце концов посчитала нужным сообщить Маркусу:

«Семена были посажены уже давно. Все они, кроме трех, укоренились, проросли и расцвели. Остается только смотреть, как распускаются последние, и величайшие, бутоны».

Когда мы впервые выползли из грязи, наши враги провели здесь уже целую вечность. Когда мы впервые оставили саванны и пещеры, они наверняка были готовы и ждали. Когда мы впервые взобрались по сооруженной нами же лестнице, они уже стояли наверху.

Поэтому я думаю о том, как они проявляли себя в течение всей истории — здесь наводили ужас, там давали советы, везде и всюду искушали и за все платили нестареющими монетами блуда и зависти, гнева и жадности, чревоугодия, уныния и гордыни. Они могли носить мантии мудрецов и вельмож с такой же легкостью, как и лохмотья бродяг. И, как гроссмейстеры, всегда планировали игру на двадцать, пятьдесят, сто ходов вперед.

Бойцы знают все о том, как использовать против тебя твою же собственную силу.

Теперь я только дерусь, и тренируюсь, и предвкушаю следующую схватку. Это все, на что я способен. Как я и говорил Лорелее: иногда, если не хочешь сойти с ума, тебе просто необходимо что-нибудь измолотить. Так я и делаю, и говорю себе, что я — скорее симптом, чем болезнь.

Бутоны — это слово может означать все что угодно.

Интересно, узнаю ли я их, когда увижу.

За нашими окнами, в наших стенах

Когда мы становимся подростками, родители неизбежно превращаются для нас в источник невыносимого стыда; мы виним их за все, чем они являются и не являются, могли бы стать или не должны были становиться. Но прежде, чем отношения достигают этой стадии, их порой кидает в другую сторону. Мы осознаем — хоть и не можем проговорить этого с той же отчетливостью, с которой чувствуем, — что, как только бутон раннего детства увял, наши родители ужаснулись тому, что сотворили.

Об этом втором варианте я всегда знал больше, чем о первом.

* * *

Когда она приехала в дом по соседству, была весна. Это точно, потому что мое окно было распахнуто, и ее окно напротив моего тоже, и пробыло распахнутым не меньше суток, как будто соседи ожидали ее и хотели выветрить затхлый зимний воздух из комнаты, а то и со всего верхнего этажа.

К тому времени я уже больше двух лет знал о жизни на третьем этаже все, что о ней вообще можно узнать.

Я понял, что она приехала надолго, когда услышал пение. Не сразу, конечно. Сперва были только стуки и грохоты — шум чемоданов и коробок — и три голоса, слишком тихие, чтобы различить слова; знакомы мне были только два. Я привык к голосам своих соседей. Еще один женский голос был более высоким и молодым, чем другой, и совершенно новым, хотя при всем при этом, как мне показалось, точно таким же усталым.

Запела она лишь тогда, когда подумала, что осталась одна.

О чем бы ни говорилось в этой песне, она была не радостной, не из тех, что порой пели люди, сгрудившиеся вокруг принадлежавшего моим родителям рояля на первом этаже и кого-нибудь из тех, кто умел на нем играть. Немного послушав, я слез на пол и, как шпион, подполз к самому окну, стараясь не шуметь, потому что она еще не знала о моем существовании и мне не хотелось, чтобы она узнала о нем до тех пор, пока я не прислушаюсь и не пойму, что она такое. Судя по тому, как она начинала петь, умолкала и начинала снова, словно делала паузу перед каждой парой строк, песня требовала изрядных усилий. Мне подумалось, что такую могли бы петь в память об умершем, только звучала она не по-церковному, как я сказал бы тогда.

Я высунулся в окно, лишь когда мне показалось, что она закончила, не столько допев песню, сколько забросив ее, и спросил через пустоту между нашими домами:

— А что это за песня?

До этого я видел лишь ее силуэт, худую фигуру, бродившую по комнате, до которой не дотягивались лучи солнца. Но теперь она подошла к окну, резко уперлась локтями в подоконник и хмуро посмотрела на меня. Ее прямые каштановые волосы качнулись над запястьями, будто пересылая мне ее недовольство, а одна рука метнулась к поднятой оконной раме и стиснула ее, словно собираясь захлопнуть, но потом девочка меня разглядела и остановилась, хотя голос ее все же оказался сердитым:

— Ты что, все это время за мной следил?

— Я был тут первым, — ответил я. — Я всегда был тут первым.

— Значит… ты должен был представиться, вот что ты должен был сделать. — Судя по тону, она подозревала во мне дурачка. Мне показалось, что ей намного больше лет, чем мне, двенадцать, а то и целых тринадцать, и это сильно меня задело, ведь это значило, что она уже многое повидала и прекрасно разбирается в дурачках. — Потому что это вежливо.

Я извинился и снова спросил ее о песне.

— Ты ее не поймешь. Ты ведь не знаешь языка.

— Какого языка?

— Языка этой песни. — Теперь она говорила так, будто окончательно убедилась в том, что я дурак. А потом вдруг перестала хмуриться, словно переосмыслив свою суровую оценку. — Она не отсюда. — Девочка снова помолчала и добавила: — Она не для этого места.