Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Таннер сбросил синюю фланелевую рубашку и остался в футболке. Он нуждался в движении. Он нуждался в движении немедленно. Чем больше он двигался, тем меньше ему нужно было думать, и простая ходьба из стороны в сторону тут не годилась. Но он мог отжиматься. Он мог делать берпи и приседания. Он мог повиснуть на верхних прутьях клетки и делать половинчатые подтягивания. От каждого повторения в свежие синяки как будто впивались когти, и Таннер жаждал этой боли, не заботясь о том, наказанием она служит или мотивацией. Он истязал себя, пока не начало сводить мышцы, а потом прислонился к прутьям; в подвальном холоде его тело исходило паром.

Таннер смотрел, как он поднимается ввысь.

Таннер смотрел, как он меняет направление и уплывает в сторону.

Здесь неоткуда было взяться сквознякам. Никаких щелей в двери, никаких просветов между блоками. И все же, прежде чем развеяться, клубы пара тянулись к железному люку. Как дым в сарае Уэйда Шейверса, поглощавшийся какой-то эфемерной точкой в глубине печи.

Таннер видел в этом все причины беспокоиться.

Спустя еще час дверь открылась, и все проснулись. Пришел не Аттила, а старик, и в руках у него был пакет с фастфудом. Он просунул пакет между прутьями клетки — это была самая теплая вещь, к которой Таннер прикоснулся за минувшую ночь.

— Еще не время для кормежки, но твой гостеприимный хозяин подумал, что ты, должно быть, уже давненько ел в последний раз. Он не хочет, чтобы ты голодал.

Пара чизбургеров и большая порция картошки. По-видимому, о здоровом питании гостеприимный хозяин беспокоиться тоже не хотел, но Таннер был рад, что их принесли. Ими можно было заполнить пустоту.

Седовласый мужчина задержался, чтобы посмотреть, как он ест; его морщинистые губы искажала полуулыбка-полуусмешка.

— Там, наверху, я видел, как ты, лежа на полу, обращал ко мне взгляд. Я намеренно так формулирую. Обращал ко мне, а не на меня. Ты ведь понимаешь разницу?

Булочка оказалась размокшей, сыр — резиновым. Таннеру было плевать. Он от одного только запаха переключился в режим волка.

— Не уверен.

— Да, ты точно понимаешь, о чем я. — Старик устремил взгляд куда-то вдаль, склонил голову набок и подпустил в голос издевательской надежды: — «Ой, посмотри-ка на него. Он кажется таким добрым. Если я достаточно его поумоляю, он точно вразумит этих дикарей».

Когда он повернулся, чтобы снова заглянуть между прутьев, намек на усмешку исчез; его брови поднялись, смягчившееся лицо озарила безмятежная улыбка, очаровательная, как у старого херувима.

— Мне есть за что вознести благодарность, — сказал он. — И прежде всего — за эту восхитительную маскировку.

Его пристальное внимание начинало действовать Таннеру на нервы и мешало наслаждаться тем, как обжигает язык соленая картошка. Он покосился на другие клетки. Женщина и мальчик забились к дальним стенкам, старательно не глядя в их сторону, как будто это могло сделать их невидимыми.

— Ты слишком большого о себе мнения, — ответил Таннер. — Я с самого начала видел четырех психопатов, просто один был седой.

Ласковая улыбка старика сделалась приторной от поддельного сочувствия.

— И вот наш заключенный уже переписывает и переставляет местами кусочки своих воспоминаний. Так легче, не правда ли? Какой самообман лучше работает в данный момент — за тот ты и хватаешься.

Таннер сорвал обертку со второго бургера и проглотил уже два куска, когда его зубы вонзились в хрящ. И это был не отдельный кусок, а целый слой. Он вытащил бургер изо рта, приподнял верхнюю булочку — и комната перевернулась вверх дном, так что ему пришлось закрыть глаза до тех пор, пока она не вернулась в прежнее положение. Это было ухо, только и всего. Он мог это пережить. Незачем выблевывать съеденное, незачем швыряться едой. Это просто ухо. Шону уже не больно. Ухо ничего не значит.

Таннер отлепил его от котлеты, вымыл водой из канистры и положил на обертку от бургера. Со всей возможной почтительностью завернул в бумагу и убрал в карман рубашки.

— По крайней мере, эту его часть похоронят как следует.

Он бросил булочку обратно на бургер и заставил себя доесть его. Неизвестно, когда ему доведется поесть в следующий раз, и доведется ли вообще.

По ту сторону клетки улыбка покинула лицо седовласого старика, оставив после себя морщинистую злобную горгулью.

— А ведь из тебя могло что-то получиться. Но вместо этого я вижу человека, растратившего жизнь самым худшим образом, из самых худших побуждений. Человека, убедившего себя, что он видит ценность в жизнях дураков, которых стоило бы оставить подыхать там, куда они забрались. — Старик отступил к двери. — Ты нарушил естественный ход вещей. Все эти люди, которым ты помог сохранить их никчемные жизни… что ты мог в них разглядеть достойного спасения?

Таннер отмахнулся от него:

— Наверное, тебе стоит потратить остаток ночи на то, чтобы спросить себя, почему тебе так важно выглядеть проникшим в тайны мироздания. Неужели это все, что у тебя осталось?

Старик снова приблизился к нему, прижал морщинистое лицо к прутьям клетки и прошипел сквозь стиснутые зубы: