Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Но он не ушел в прошлое без последней битвы. Мы ехали вперед, и я думала: «Вот что такое жизнь на самом деле, вот какой она бывает безо всей этой херни», пока не осознала: я слишком глубоко вжилась в роль и забыла, что вся эта херня — единственная причина, из-за которой мы вообще оказались вместе. Итак — у меня еще осталась эта последняя безумная дорожка к материнству, не правда ли?

Что случится, если я продолжу ехать? Забудь о бабушке, она — прошлое, а я — будущее, и нас с тобой ждет большое приключение. Никаких больше метаний между Аттилами и Валами, никаких старших братьев, скачущих на помощь. А для тебя, малышка, никакого больше мудака-папаши, который однажды так или иначе распустил бы руки. Останемся только мы.

Я подозревала, что Бьянка не станет возражать; я могу позвонить ей из Юты, и она меня поймет, может даже почувствует облегчение. А я смогу потихоньку приспособить Сороку к перемене: «Если хочешь знать, твоя биологическая мама тебя на самом деле не хотела. Не такую, какой ты получилась. Она надеялась, что у тебя будут ласты».

И тем не менее. Шоссе и улочки привели нас к дому бабушки.

Да, это было нелегко.

Но даже если бы я поддалась искушению, это ведь не имело бы никакого значения, верно? Несколько украденных дней недозволенного счастья — вот и все, что мне было бы отпущено, но они все равно закончились бы скорбью, и сожалениями, и благоговейным страхом, и слезами, а потом не осталось бы даже слез, и Великий Цикл подошел бы к завершению — возможно, уже в триллионный раз.

Ох, Аттила. Почему из всех жалких подобий мужчин, которых я повстречала за свою жизнь, ты был лишь вторым среди худших и почему именно ты оказался прав?

* * *

К холоду привыкнуть оказалось легко, но не к плену. Только не к плену. Если бы Таннер к нему привык, это значило бы, что он уже почти мертв.

У него не было часов, так что он не знал, сколько длятся эти промежутки, но периодически у него внутри срабатывал будильник, и снова наставало время двигаться. Он был посаженным в клетку зверем с противостоящими большими пальцами, и у него были варианты. Отжимания. Подтягивания. Прыжки, и берпи, и подъемы ног. Это держало его в тонусе и согревало кровь.

Первые полтора дня Франческа и Зянг пялились на него как на психа. Ты только посмотри на него. Уймись, новичок. Это все тебе не поможет. Ты не сможешь разогнуть прутья. Ты не сможешь пробить стены или сорвать с петель металлические двери. Ты привыкнешь, новичок. Он чувствовал их взгляды и недоуменное презрение теряющих надежду людей.

А потом они начали следовать его примеру.

— Приятно уставать не только от того, что спишь на бетоне, — призналась Франческа.

Зянг хотя бы мог дважды в день выйти из клетки и размяться, пусть ценой этого и была обязанность выносить за остальными парашу.

Теперь это была жизнь Таннера — в этом месте, с этими людьми. У него была семья, и он за нее боялся, и решил, что если хочет ее еще когда-нибудь увидеть, то должен пока о ней забыть. Берил и Риз были роскошью, которую он не мог себе здесь позволить. В первый день он разрешил себе отдаться горю, вспоминая их лица, прикосновения и запахи. А потом спрятал их, как сделал с ухом Шона, чтобы не возвращаться к ним до тех пор, пока он не сможет сделать это в каком-то лучшем будущем. Потому что он стал посаженным в клетку зверем, в котором открылось бесконечное стремление к убийству, и теперь это была его жизнь, и Таннер не должен был упустить ни одного ее мгновения.

Если всегда нужно знать своего врага, значит, в этом заключалась его основная слабость. Он до сих пор не понимал, чего хотят Аттила и остальные.

Таннер был не готов поверить в тех, кого Франческа звала атавистами — это казалось ему слишком бредовым. Но он мог поверить, что в это верят другие. Зянг, в конце концов, верил. Ему пришлось очутиться здесь, чтобы обратиться в эту веру. Похищенный, и брошенный в клетку, и не знающий за что, — как мог бедный паренек не поверить? Так и работает промывание мозгов. Оно дало ему все — чувство родства, понимание и ответы. Оно объяснило, почему дыхание — самая естественная в мире вещь — всегда представлялось Зянгу чем-то неправильным; почему он всегда был неуклюж, неловко двигаясь сквозь атмосферу, казавшуюся ему слишком разреженной даже в жаркие влажные дни на уровне моря. Она никогда не поддерживала Зянга так, как, по его ощущениям, должна была.

Итак. Если есть люди, которые верят в такие бредни о себе, то логично, что найдутся и другие, которые тоже в них поверят и найдут в этом какой-нибудь повод для ненависти. Достаточный для убийства? А почему бы и нет. Фанатики всегда отыщут оправдание убийству. Фанатики убивали во имя своего ви́дения богов с тех самых пор, как начали слышать голоса этих самых богов, убеждавшие их, что это неплохая идея.

«Божьи трюфели», — говорил Аттила.

Боги у него, может, и другие, но у них все та же древняя жажда крови.