Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Однако я, наверное, все равно попытаюсь описать чувство, переполняющее меня, поднимающееся и опускающееся, подобно большому озеру.

Когда отец навсегда переехал в Хаммарс, Сесилия дала своему работодателю обещание. Она никогда не относилась к нему как к отцу – не думаю, что между ними сложились подобные отношения, впрочем, их отношения были не похожи на ту связь, которая появляется между возлюбленными, друзьями или братом и сестрой. Так какова же она была? Они виделись по утрам, писали друг другу записки, совершенно лишенные чувств, зато полные сокращений: «т. к.», «и т. д.», «напр.», «и пр.». Коротенькие сообщения о практических деталях. Хозяйство, деньги, сиделки, мелкий ремонт. Отец практичностью не отличался, в отличие от моего свекра – тот мог пойти в лес и отыскать подходящую деревяшку, из которой мастерил потом рукоятку ножа или топора, зато отец понимал важность подобных практических моментов. Добротно изготовленных вещей. И когда все делается с умом.

– Забыть о практических моментах, когда выстраиваешь отношения, – это, сердечко мое, все равно что забыть о фундаменте, когда возводишь дом. И тогда считай, что ничего не вышло. Любовь без здравого смысла обречена на гибель. Нельзя… как же это сказать правильно… Нельзя построить дом, если в твоем распоряжении всего лишь пригоршня песка и миллион красивых слов.

Отец всю жизнь требовал у женщин обещания, первой была его собственная мать, темноглазая Карин, а последней – Сесилия.

Что станется с ним, когда он совсем постареет и будет не в состоянии ухаживать за собой?

Он полон энергии, квартира в Стокгольме продана, наконец-то он на весь год уезжает в Хаммарс. Сейчас весна, повсюду цветет ветреница, и отец рад: начинается новая жизнь, в которой он – островитянин, мужик с Форё. Так почему же он сейчас об этом спрашивает?

У перил стоит девушка, она отвернулась, и лица ее не видно, она смотрит вниз, в воду, словно хочет прыгнуть за борт. Он направляется в Форёсунд за газетами. Льет дождь. Девушка стоит неподвижно. Ему хочется, чтобы она обернулась и посмотрела на него. Она молодая, это понятно по ее фигуре. Паром качает. Идет дождь, и отец включает… как уж там они называются? Все останавливается. Нет, жизнь двигается дальше, но внутри у него все останавливается. Девушка не оборачивается. Идет дождь, девушка смотрит в воду, перегибается через перила, ему кажется, что она сейчас прыгнет, и он включает… эти… как уж там?.. Ну, в машине, их включают во время дождя, и они еще делают так – вжик-вжик?

Он сидел в джипе, на улице лил дождь, а слово «дворники» напрочь вылетело у отца из головы. «И куда это вообще годится, если я теряю способность себя контролировать? Если ноги меня не держат, глаз не видит, а слова исчезают?»

Он всю жизнь боролся с языком, с буквами. Листки желтой бумаги. Ручки. Дверь, за которой он скрывался. Строгие правила, которые ему так хотелось нарушить, но он не осмеливался, даже на бумаге, лишь на съемочной площадке, в окружении актеров, фотографов, звукооператоров, техников – тех, кто знает, что делает. Коллег. Arbetskamraterna[25]. Прекраснейшее слово в шведском языке. Но когда он пишет, никого из них рядом нет. Когда он пишет, рядом лишь привидения. Живые и мертвые. И пара проклятых критиков («ты мне отвратителен, ненавижу тебя, желаю всего самого мерзкого и, главное, чтобы хотя бы раз в жизни ты лицом к лицу столкнулся с собственной убогостью»). Тишина в кабинете не сказать чтобы добрая. Слова исчезают, или порядок их нарушается. Предложения спутываются в узел без начала и конца. «Границы моего языка означают границы моего мира», – пишет Витгенштейн. «Так что же происходит сейчас, – спрашивает мужик с Форё, – сейчас, когда я теряю язык? Вскоре от него только осколки и останутся».

Он сел в кровати и сказал: «Я живу посреди вавилонского столпотворения».