Непрошедшее время

М. ПИОТРОВСКИЙ

: Эрмитаж молод, потому что он непонятно что. Да? У нас нет никакого декрета, чтобы его учреждали и поэтому иногда люди могут говорить: «А что это вы там празднуете?», — так и где-то писали: «А что они празднуют?». Никакого, не декрета, вот нормальные музеи учреждены, там есть декрет, приказ, постановление Совета министров, там я не знаю, а у Эрмитажа ничего нет, вдруг вот так вот возник и возник. И причем он непонятно что значит, потому что то что он значит приют отшельника, да, он, конечно, никакой не приют отшельника, а модное явление в XVIII веке. Это вот как бы ироническое. Все эти приюты отшельников — это специальные такие, в основном, всегда были домики в лесу при европейских дворах, где происходили такие неофициальные встречи. И вот так стал называться этот павильон у Екатерины, при этом все иронично. Это почти постмодерн такой, понимаете. Приют отшельника — смешно, это не приют отшельника. Мы говорим сейчас, это сейчас приют отшельника, где ты можешь уединиться. Но и тогда, с одной стороны Екатерина уединялась от слуг, от неугодных. Но с другой стороны, когда собирались люди… Так что я и называю это, я перевожу русским словом «скит». Это скорее скит, куда приходят к старцу и всякое такое.

При том, что и название тоже, оно и сейчас есть, мы его по-разному толкуем, но этот Эрмитаж, который сейчас, очень далеко ушел от того, и иногда говорилось, что вот в советское время Эрмитаж стал таким доступным людям, вот не то, что при Екатерине, у которой любовались, как она сама писала: «Только я да мыши». Там все это не так, это в контексте, там в этом нет никакой такой особой гордости или чего-либо — это одно. А второе: действительно, Эрмитаж, у него еще такие этапы нестандартные. Вот он, частный музей императорский, и он живет рядом с дворцом и как часть дворца, через него проводят послов, он работает все время политически, как и сейчас работают музеи. Постепенно он становиться общественным, очень небыстро. и становиться сразу шедевром музейным, это все равно не очень большой музей, он становиться мировым музеем на самом деле после революции. Это не то, что он стал доступным людям, тоже он стал доступным людям, сейчас как бы это не так понятно, важно. Хотя еще слово доступность не так понимают. Он все-таки обучил громадное количество. Миллионы людей прошли через музей и увидели красоту, вот за эти 70 лет советской власти. Музей стал мировым. Появился Русский отдел, Восточный отдел. Это не просто два новых отдела. Все это уже глобальный музей. И громадная археология. И вот дальше началась такая поступь глобальная, и выплеснулся он в мир уже в эпоху постсоветскую. И тоже наш общий девиз что, он глобальный музей. То есть музей… Есть такое восходящее движение очень сильное, и мы его считаем очень важным, потому что вот тезис, Эрмитажа как глобального музея — это вот тезис который лежит в основе понятия Большой Эрмитаж, который есть следующий этап развития Эрмитажа, на Екатерину не похожий, но думаю, что Екатерина бы очень его одобрила, это вполне в духе ее, скажем так, греческого проекта.

М. ПЕШКОВА

: 30 октября, что не было никакого декрета? Что подписывал Луначарский? Какой-то документ?

М. ПИОТРОВСКИЙ

: Декрет Луначарского — это тоже был не декрет, но это не основание музея, декрет национализации. Они же все-таки, Серебряный век то был написан, считать наряду с Зимним дворцом национальным музеем. Как будто Зимний дворец уже национализировали. Это национализация, это просто превращение музея в национальный. Музей был создан Николаем I. Потом уже никакого декрета не было. Как бы он уже существовал самостоятельно, уже было Министерство двора, при Министерстве двора был Эрмитаж. И вот он существовал как подразделение Министерства двора и собственно музей приоткрыл двери, это было при Николае I. Он формировался сам по себе. Вот его решили — сделали, постепенно он стал официально оформленным. Директоры были и гофмейстеры, обер-гофмейстеры, потом просто директоры. Все, так сказать, все менялось само по себе. Эрмитаж сам себя немножечко формировал. Я люблю так говорить, это может не всем приятно слышать, особенно в Эрмитаже, что Эрмитаж все делает сам. Он формирует все сам и ничего, что мы делаем, — это никакого такого большого значения не имеет. Он сам делает так, чтобы мы делали то, что ему нужно. И он сам вот такой растет…

М. ПЕШКОВА: Он самоструктуризируется.

М. ПИОТРОВСКИЙ: Да, он самоструктуризируется. Он сам по себе. Он — это организм, в котором мы букашки, и мы, в общем-то, выполняем его волю, иногда даже не зная точно, что он такое придумал. Он умеет как-то так защитить себя, и я знаю много примеров, когда ясно, люди тут обитавшие, ничего особенно сделать не могли. Вот как-то так музей себя защитил, хотя бы в ситуации возможности гибели, разграбления и всего было много и сейчас много.