Нереальная реальность-2 Пятая цитадель

Противоположный угол занимал гигант, даже сидя он подпирал потолок своей головой, похожей на огурец. Он был короткорук, нижняя челюсть его проваливалась к горлу, так что казалось, будто она полностью отсутствует. Он тоскливо наигрывал на дудке - музыка была такая, что хотелось повеситься.

В центре зала за круглым столом молча рвали руками с длинными ногтями сырое мясо несколько вертких, шустрых монстриков, одетых в красные глухие балахоны. Материя скрывала их лица, и слава те Господи.

Синюшно-бледный, богато одетый, с залихватскими усами «кабальеро» через соломинку цедил что-то из кружки, и это что-то с вонью и бульканьем вскипало и пыталось выбраться наружу. Он загадочно улыбался и мрачно оглядывался, будто что-то выискивая.

Мужичок с ноготок - в ширину раза в три больше, чем в высоту, застыл, положив широченные лапы на пудовый топор с подозрительными темными пятнами.

На полу уютно устроилась старуха в обносках, которая была еще горбатее трактирщика, ее руки напоминали трухлявые ветки. Она что-то терла в ладонях. Из ладоней на подстеленную тряпку сыпался черный порошок. Она нашептывала себе под нос невнятную скороговорку. Иногда, послушный этим нашептываниям порошок взметывался вверх, застывал, принимая причудливые формы, и рассыпался.

Опершись подбородком о золотую рукоять меч, величественно и печально возвышался за столом черный латник. Его волосы развевались, будто на ветру, хотя сквозняк был слабенький и не мог бы сдвинуть такую гриву. Перед ним стояли одиннадцать опустошенных кувшинчиков. Это был тот самый всадник, лошадь которого едва не затоптала путников.

Да вообще-то много кто здесь был - на людей похожие и не похожие, но все как один жутковатые и отвратноватые. Под потолком плели узоры высшего пилотажа летучие мыши. Над стойкой, напоминавшей стойку бара, на узловатом полене сидел черный ворон, по размерам ближе к орлу. А под стойкой устроился черный жирный кот-котище, габаритами стремившийся к гордому званию черной пантеры.

Говорили здесь на дикой смеси английского, испанского, французского, русского и каких-то других, совсем ничего не напоминающих языков. Доносились обрывки тупых разговоров, грязных ругательств, нешуточных угроз и мерзких пожеланий.

- Ох, затоптали, закрутили мы их. Ох, кровушку ихнюю выпили. Ох, на косточках повалялись! На черепушках поплясали...

- А граф велел кинуть его своим крылатым львам, хи-хи. Твари проголодавшиеся были. Но подавились, хи-хи-хи. Нежитью кто хошь подавиться, хи-хи-хи-хи...

- А я говорю, для ентого дела детская кровь куда лучше! Такая нежненькая. Очень милая кровушка.

- А я говорю, лучше кровь девственницы!

- А я тебя - на клочки!

- А я тебя - в дым...

- Двадцать монет за суррогат! Разве это печень младенца была? У этого младенца уже лет десять как цирроз...

Но главное, что доносилось изо всех углов и что было основной темой - мобилизация.

- Объявят?

- Говорят, уже объявили.

- На Цитадель?

- На Цитадель!

- Сомнем!

- Крови напьемся!

- В дым! В клочки! В пух! В...

Мать-перемать. Трах-тарарах. И все в таком же роде - грубо и без вкуса.

- Слышишь, - прошептал Степан. - Цитадель.

- Слышу.

На друзей пока не обращали особого внимания. Лишь горбатый трактирщик изредка бросал на них испытующие взоры, и нос его начинал шевелиться, а ноздри хищно раздуваться.

Степан, наконец, решился. Взял деревянную двузубчатую вилку. С трудом подцепил ею комок свалявшихся-сварившихся овощей, первоначальный вид и смысл которых был утрачен безвозвратно. Зажмурившись, засунул все это в рот. И улыбнулся.

- Нормально? - спросил Лаврушин.

- Кхе, - отозвался Степан.

И стало понятно, что это не улыбка, а гримаса. И не радости, а отвращения. И не ответил он вовсе, а просто борется с подступающей к давно вырезанным гландам тошнотой.

Степан выплюнул все, прокашлялся, долго вытирал рот.

- Люди это не едят, - заключил он.

Неожиданно старуха разжала руки, высыпала порошок и потянулась к своей котомке. Вытащила из нее большую морскую раковину. Прижала к уху. Затрясла головой, будто услышала в раковине что-то поразившие ее. Потом, заозираясь, стала буравить окружающих своими вспыхнувшими рубиново глазами. Затем еще раз прислушалась к раковине и заорала сухо, кашляюще, сипяще:

- Розыск!

Ее вопль легко перекрыл пьяный галдеж. Повисла тишина. А потом она взорвалась, раскололась голосами.

- Как - розыск?

- Где розыск?

- Кого?

- Беглые! - заорала старуха.

- Беглые, - пролетел озадаченный шелест.

- Беглые! - повторила старуха.

И все взоры как по команде обратились к Лаврушину и Степану. Опять повисло молчание, на этот раз куда молчаливее. Гробовое молчание - к этому случаю подходит лучше всего.

***

В общем-то, нечего было переться в эту забегаловку - с самого начала ведь было понятно, что добром все не кончится. Странно, что удалось протянуть здесь столько времени, и на друзей не набросились сразу.