Нерон, кровавый поэт

Здесь цезарь сошел с носилок, поговорил с гостями — черными эфиопами и желтыми египтянами, у которых от холода посинели губы. Долго ждал. Наконец услышал, что где-то, хлопнув, закрылись ворота, а потом увидел далеко-далеко, в самом конце узкого подземного коридора, несколько огоньков; они медленно, очень медленно приближались к нему. Впереди, словно давно знакомое видение из его ночных кошмаров, — Кассий.

— Пароль? — спросил Кассий по-солдатски сурово, официально.

— Юпитер, — громко, во все горло крикнул Калигула.

— Так умри во имя его! — взревел Кассий и вонзил меч меж раскинутых рук цезаря, прямо в грудь.

Калигула распростерся на земле во весь рост. Кровь, булькая, лилась из его груди.

— Я жив, — крикнул он, то ли глумясь над Кассием, то ли жалуясь.

И тогда Корнелий Сабин, Каллист и еще многие набросились на него. Тридцать мечей разом искупались в его крови.

Калигула все еще шевелился.

— Я жив, — послышалось еще раз.

Но тут он необычайно побледнел и почувствовал только, что мир существует уже без него — горы, реки и звезды, а его больше нет. Голова его откинулась. Глаза раскрылись и почти с восторгом увидели то, к чему он всегда стремился и что обрел лишь теперь: ничто.

11

Его лицо было белым, бескровным и простым. Маска безумия спала с него. Осталось только лицо.

Один солдат долго в него вглядывался. Ему казалось, что узнал он его только сейчас. Солдат подумал:

«Человек».

1934

НЕРОН, КРОВАВЫЙ ПОЭТ

^Роман

Придя к власти, он тотчас пригласил к себе лучшего в то время кифареда Терпна и много дней подряд слушал его после обеда до поздней ночи, а потом и сам постепенно начал упражняться в этом искусстве. Он не упускал ни одного из средств, какими обычно пользуются мастера для сохранения и укрепления голоса.

Гай Светоний Транквилл, «Жизнеописание двенадцати Цезарей», «Нерон», 20[2]

Чтобы отличало императора не только искусство лицедея, он со страстью принялся за стихи: собрав таких, у кого была способность к сочинительству, но по молодости лет не было известности, он сидел с ними, и все вместе сшивали принесенные либо тут же придуманные строки, а не то дополняли слова Нерона, какие бы он ни произнес. О том свидетельствует первый взгляд на эти стихи, запинающиеся и чуждые порыва и воодушевления.

Корнелий Тацит, «Анналы», XIV, 16[3]

Глава первая

Палящий зной

Тишину нарушал лишь один сонный голос.

— Черешня, черешня! — то и дело выкрикивал торговец.

Стоя в лавке на зеленном рынке с самого утра, тщетно пытался продать он черешню.

Было так жарко, что даже на рынке сластей, где обычно толпились сластены и лакомки, покупатели попадались редко. Площадь вымерла.

Забредший туда солдат-наемник посмотрел на подгнившие ягоды и уныло поплелся дальше. Сделав несколько шагов, он остановился у соседней лавки, где торговали водой с медом, и, раскошелившись на медяк, стал медленно потягивать освежающий напиток.

Лектик[4] не было видно.

Потом на площади появились юноша и девушка, выбравшие этот жаркий час для свидания. Они взялись за руки и, нежно прижавшись друг к другу, побежали, залитые солнечным светом. На еще более тихие, объятые сном улицы.

Когда эдил[5], проверив цены на товары, ушел с рынка, торговец, старый раб, растянулся на земле. Посмотрел на непроданные румяные пироги и бублики, висевшие у него на шее. Затем перевел усталый взгляд на возвышавшийся впереди холм, где виднелись храмы Августа и Вакха, казармы преторианцев, фигурки идущих куда-то солдат, дворец, принадлежавший прежде Тиберию, где жил теперь престарелый Клавдий, и подумал: императору, небось, не так жарко. Как ни крути, благодать лишь ему да нищим. Император почивает себе в прохладных покоях, а нищие под пальмами храпят, разинув рот.

В то лето Тибр обмелел. Между крутыми берегами кое-где обнажилось каменистое русло, по которому стремительно неслась мутная от глины вода. Зной все усиливался. Марево плыло над холмами, — ни ветерка, который принес бы хоть немного прохлады. В некоторых закоулках воняло отбросами и нечистотами, как в пещере у льва.

Какой бы шум ни возникал — скрип ли колес или хриплый лай собаки вдали, он растворялся в тишине и в этот дневной час еще сильней нагонял сон.