Нерон, кровавый поэт

В миг, когда быстрый крюк наложил железную руку,Был им зацеплен Ликид: он сразу нырнул бы в пучину,Но помешали друзья, удержав за торчащие ноги.Рвется он надвое тут: не тихо кровь заструилась,Но из разодранных жил забила горячим фонтаном,Тело жививший поток, по членам различным бежавший,

Перехватила вода. Никогда столь широкой дорогойНе изливалася жизнь; на нижней конечности телаСмерть охватила давно бескровные ноги героя;Там же, где печень лежит, где легкие дышат, надолгоГибель препону нашла, и смерть едва овладелаПосле упорной борьбы второй половиною тела[38]

.

Оба плакали.

— Прекрасные стихи: великолепные, точные строки, — заговорил Сенека. — Произведение истинного художника. Сжатое описание, без прикрас, — и вот вполне осязаемая гибель. Лукан умирал так: прочел этот отрывок, и его последними словами стали последние строки. Комедиантом сочли его, запрезирали, кто видел, как он цеплялся за жизнь, но, клянусь, он был настоящий поэт, любивший день и ненавидевший ночь. Смерти прекрасней не могу вообразить. В нем текла наша кровь, он был сыном моего брата.

— И еще многие погибли? — спросила Паулина.

— Очень многие, — махнул рукой Сенека.

— Зодик и Фанний тоже?

— Нет, — ответил он. — Им и горя мало. Теперь они революционеры, потому что это приносит большой доход. Товарищи спрятали их в надежном месте. На их след никогда не нападут. Посредственность бессмертна, и подлость вечна.

Предавшись грусти и скорби, они, как обычно в такие минуты, перевели разговор на другое.

— Знаешь, кто выдал тебя? — спросила Паулина и удивленно прибавила: — Натал.

— Натал? — тоже с некоторым удивлением переспросил Сенека.

— Да, тот, кому ты сделал больше всего добра и кого сроду ничем не обидел, — отвечала Паулина. — Ведь ты освободил его от рабства, и с твоей помощью нажил он все свое состояние.

Слова с трудом сходили у нее с языка. И она и Сенека порой не в силах были постичь беспредельность человеческой низости, и это причиняло им боль.

— Неблагодарный раб, — презрительно сказала Паулина. — Не понимаю его.

— А я, дорогая, его понимаю, — подхватил Сенека. — Неблагодарность всегда объяснима. Я часто встречался с ней в жизни, чаще, чем с благодарностью, и потому не могу назвать ее противоестественной или несвойственной людям. Неблагодарность в высшей степени свойственна людям. Те, кому причиняем мы зло, реже мстят нам, чем те, кому делаем добро. Я убедился, что облагодетельствованный нами человек рано или поздно начинает жестоко нас ненавидеть. И объяснить это нетрудно. Нуждаясь в нашей помощи и получая от нас деньги или моральную поддержку, он испытывает унижение и потом отплачивает за горечь обиды. Я постоянно слышу: то один, то другой ополчается против своего благодетеля, к великому удивлению последнего. Но мудрец ждет такой награды. И не страдает. Он-то знает: нас не любят те, кому мы делаем добро, это мы их любим, и наивысшее наслаждение доставляет нам сознание собственного благородства — о нем так приятно вспоминать — или, верней, доказательство нашего могущества, снисходительности, в то время как те, другие, ненавидят нас за испытанное унижение, вспоминать о котором совсем неприятно. За что мне обижаться на Натала? А вот ему есть за что на меня обижаться. Я-то всегда любил его, даже теперь, когда, забыв о его подлости, я дивлюсь собственному, не меркнущему от его низости великодушию, мне приятно думать о том, что я для него сделал.

Найдя объяснение поступку Натала, они улыбнулись с облегчением и больше его ни в чем не винили, ибо лишь непостижимое причиняет страдание. Они наблюдали, как осень рыскала по саду. Срывала с деревьев временный убор, подарок весны, и засыпала их подножия опавшими листьями. Слушали, как тяжело и звонко падали на землю созревшие плоды.

Чьи-то шаги приближались к калитке.

— Они пришли, — сказал Сенека.

Паулина встала. Показались два ликтора, исполнители смертного приговора, в сопровождении центуриона, несшего письменный приказ. За ними шел врач.

В растерянности остановились они при виде престарелого поэта, которого предстояло им умертвить. Он сидел на стуле слоновой кости.

Сенека страшно разволновался, как никогда в жизни. Кровь отхлынула от его лица. То, что он думал и чувствовал, писал и говорил раньше, спуталось в голове, и все заслонила эта картина, в своей неумолимой жестокости казавшаяся давно знакомой и все-таки немыслимой, невероятной. Чтобы скрыть смятение, он попытался встать. Но ноги его не слушались, и он рухнул на стул.