Нерон, кровавый поэт

— Да, любовь ведет к падению. Большая, очень большая любовь лишь развращает и отдаляет от цели.

— Я был молод когда-то, — без всякой грусти, с удовольствием продолжал он. — У меня были густые, жесткие волосы, стройная фигура, пламенная речь. Отец привез меня в Рим; из тщеславия ему захотелось, чтобы я перестал попусту философствовать и изучил философию. Я уступил его желанию. Стал знаменитым и завидно богатым. Каким красивым казался мне тогда Рим! Я любил славу. К тому же и меня любили. Когда я прогуливался по Марсову полю, все смотрели мне вслед; меня баловали. Счастливый юный испанец, испано-латинский мальчишка, я проповедовал пифагорейскую философию. Конечно, красивым женщинам. Они слушали мои беседы, и Юлия Ливилла, сестра Калигулы, тоже. Однажды после беседы, обратившись ко мне, она попросила объяснить ей один не совсем ясный этический вопрос; а потом в одной лектике мы отправились на прогулку. Восьми лет ссылки стоила мне эта прогулка, меня отправили на Корсику. Не слишком ли дорого? Теперь я думаю, нет, — ведь воспоминания о ней прекрасны.

Кроткая утонченная жена поэта слушала, не терзаясь ревностью. Она любила в Сенеке его богатое неведомое прошлое, обаяние живших когда-то удивительных, прекрасных женщин, успехи, которые после всех бурь он делил с нею. Философ весь ушел в воспоминания.

— Так я окунулся в гущу жизни, обвившей меня миллионом своих корней, и не было мне больше спасения. Я рвался в Рим, писал письма важным особам, льстил негодяям, презренным вольноотпущенникам, чтобы они замолвили за меня словечко перед императором. И они, на мою беду, вняли этим мольбам. Лучше бы оставили меня погибать там. В гордости и одиночестве.

Он закрыл глаза.

— Теперь уже я отчетливей вижу прошлое. Здесь все, с кем я встречался: женщины, писатели, актеры и даже я прежний. Потом великие тени. Агриппина. Самая могущественная. И наконец, белокурая головка мальчика Нерона. Все это я вижу уже только издали, сквозь пелену. Но и в утрате жизни есть что-то приятное, успокоительное.

Осушив глаза, Паулина придвинулась поближе к нему.

— В тюрьме надо мной издевались, — признался Сенека, — мне читали мои сочинения, где я восхвалял бедность, и спрашивали, зачем стал я богатым. Смотрели на меня, как на продажного глупого старика. Я молчал. Да разве объяснишь простодушным невеждам, как я дошел до этого? Но тебе, дорогая, я сейчас расскажу. Больше всего мне хотелось когда-то жить в полном уединении, оставаясь нагим и гордым, каким я родился. Но разве это возможно? Когда я оказывался в окружении людей, кто-нибудь сразу спрашивал мое мнение по тому или иному политическому вопросу. Я был поэт и философ. Беспристрастный, как сама природа. Только о вечных истинах, никого не интересовавших, размышлял я. А о ничтожной, скучной жизненной борьбе вообще не задумывался. Что может думать цветок о последнем постановлении сената, а оливы о партии красных или белых в цирке? Когда же меня беспощадно принудили думать, я обнаружил, что там, где у прочих лишь одно мнение, у меня по меньшей мере два — то одно, то другое, смотря с какой стороны подойти к делу. В поэте уживается все: добро и зло, золото и грязь. А мне, к сожалению, приходилось выбирать ту или иную точку зрения. Это было нетрудно. У каждой истины два лица; видя сразу оба, я совершенно определенно высказывал враждебным партиям то, что им, в сущности, и хотелось услышать. Меня считали неискренним. Но это неверно, в ответ на вопросы я всегда выражал свое искреннее мнение, часть того, что знал, так как владел всей истиной, и это бесило людей. Вина моя не в том, что мнение мое менялось и я, как сама жизнь, сплошь состоял из противоречий, а в том, что я вообще раскрывал свои мысли. Философу не подобает говорить и действовать.

Он повернулся к жене.

— Я любил жизнь, — и правду, и ложь. В этом все горе. Я отстаивал свою единственную, неповторимую жизнь, которая пришлась на такое время, когда сама жизнь стала чем-то противоестественным. У меня было на то право. Я появился на свет более чутким, разумным, добрым, чем прочие. И был чище, лучше, чем эти ограниченные люди, слывущие за твердокаменных, эти невежи с бедным воображением, слывущие за мужчин, эти безумцы, слывущие за героев. Но видишь, до чего я, однако, дошел. Проповедуя общность с людьми, я опускался все ниже. Знаю, я совершал ошибки. Самую большую, когда я, поэт, посвятил себя служению Нерону, всего лишь императору. Меня сочли льстецом и лицемером, а многие и негодяем. С этим приходится мириться. Любящий жизнь подобен мне. Он как сама жизнь, прекрасная и бессмысленная. Любящий смерть подобен Нерону. Бесполезный и мрачный. Любящий прямодушие подобен Бурру. Говорит правду и умирает. Мне выпала лучшая участь. Я жил, пока было возможно. А теперь должен умереть.

Паулина вскрикнула.