Нерон, кровавый поэт

Если его одолевала тоска, он подзывал солдата, стоявшего с копьем перед дверью спальной, и вступал с ним в беседу.

— Подойди ко мне, Анк, — говорил он.

Мрачный щуплый наемник с длинным копьем входил в комнату.

— Это ты? — спрашивал мертвецки пьяный император, косясь на него заплывшими, маленькими, как у ежа, глазками; в последнее время зрение его ослабло.

Вместо ответа раб, осклабившись, показывал свои белые от недоедания десны. Потом, приставив копье к ноге, ждал нового вопроса.

— Жена у тебя есть?

Солдат кивал.

— Дети?

Опять кивок.

— Сколько?

Подумав, он загибал большой палец на правой руке и показывал, что четверо.

— Мальчики?

Солдат поддакивал.

— Девочек нет?

Он долго теребил пальцы и наконец поднимал три.

— У тебя семеро детей? Много.

В знак согласия наемник чуть наклонял голову.

— Что сейчас они делают? Спят, наверно? Поели уже похлебки с хлебом и легли. Ждут тебя дома. До утра нести тебе вахту.

Нерон шепелявил, — почти все зубы у него выпали, — речь стала неблагозвучной, невнятной.

Солдат молчал.

— Не спится мне. Выпил чуть-чуть. Вино было крепкое. Как думаешь, кто я? Ты никогда не бывал в театре?

Анк отрицательно качал головой.

— Погляди, — продолжал император. — Видишь множество венков на стенах; прежде вон те висели на египетских обелисках. Все получил я. Все до единого. Тысяча восемьсот венков. Можешь сосчитать. Лавровые, оливковые, сосновые. Ах, каким успехом я пользовался!

Солдат глазел по сторонам.

— Высокое мастерство! Посмотрел бы на меня. Или послушал. Так-то! Как ни старайся, этого не рассказать. Да все равно ничего не уразумеет твоя дурацкая башка. Я писал стихи, сам сочинял их. Из головы. Верно, понятия не имеешь, что такое поэт. Вергилий, Гораций! — указывая на себя, кричал он, чтобы расшевелить наемника. — Да, и я тоже. Такой же. Пел и играл на кифаре. Только выйду на сцену — уже гремит овация. Все кричат: «Нерон, божественный артист!» Тут один наклон головы, вот так, поклон публике, один жест, грациозное движение рукой. И выступление начинается.

Нерон изображал все это, а солдат тупо смотрел на него.

— Какие роли, дружище! Как только вспомню, голова идет кругом. Вон тот огромный венок преподнесли мне, когда я играл Эдипа. Этот царский сын убил своего отца и потом женился на собственной матери. Я был Эдипом. Не в жизни, только так, на сцене. Чтобы никто не узнал меня, наряжался, на лицо надевал маску, и вот начиналось представление. Зрители обмирали от восторга. А когда в последней сцене медной пряжкой выкалывал я себе глаза и уходил слепой, ковыляя, они даже громко рыдали. Смотри-ка, оба глаза у меня опять на месте.

Глядя на императора, Анк дивился.

— Тебе, паршивец, не понять. Играть на сцене — дело нелегкое. Изображать то, чего нет, делать что-то из ничего и казаться естественным. Иногда мне приходилось умирать. Я, конечно, падал, растягивался на помосте, даже ушибался. Потом вставал как ни в чем не бывало. Но притворялся так превосходно, что всех обманывал. Интересно, однажды играл я неистового Геракла в какой-то греческой трагедии. Помнится, еще в уборной... Знаешь, что такое уборная? Это место, где переодевают актеров, буйволенок ты этакий, наряжают, как чучело. Оковы надели мне на руки. Не обычные железные оковы, что ты видел. И они бы сошли. Для других. Антиоха, Паммена и простых комедиантов. У меня же были золотые оковы, но какие! Тяжелые и блестящие. Словом, золотые оковы были у меня на руках. Вдруг какой-то солдат — да точно такой, как ты, — увидев это, подбегает ко мне. Вот так мы, наверно, стояли. В двух шагах друг от друга, не больше. Новобранец, видно... Поднимает вдруг меч, чтобы рассечь на мне оковы. Славный глупый парнишка принял игру за правду. И хотел спасти императора. Так замечательно я играл!

Солдат заржал.

— О многом можно еще рассказать, — оживившись при его смехе, говорил Нерон. — Как-то раз нагишом вышел я на сцену и задушил львенка. Потом, хочешь верь, хочешь нет, изображал даже женщину. Тонкие кружева на голой шее, волосы завиты, и сюсюкал, как баба. Пьеса называлась «Роды Канаки[44]». У меня был большой живот, подушки подложили под тунику; я стонал, а зрители кричали: «Рожай, император!» В этой роли я был просто неподражаем. И Парис признал это. Из кожи вон лез, движения, интонации превосходны, перевоплощение полное, я и сам воображал, верил, что я женщина... Подожди-ка, что еще было? Ниоба и... да, и Орест. Чуть не забыл. Сядь, Анк.

Переминавшийся с ноги на ногу наемник садился, прислонясь головой к рукоятке копья.