Нерон, кровавый поэт

— Какая слава! — восклицал император. — Но люди не достойны того, чтобы им являлся бог. Неблагодарное ремесло: много завистников, мало признания. Поверь, и не стоило стараться, Рим — город глупцов. Латиняне не понимают искусства, только солдаты и юристы кое-чего стоят. А я отдавал им всю душу. В Ахейе иначе меня принимали. В Неаполе шафраном усыпали улицу, по которой проезжала моя колесница, лобызали мне руки, ноги. Театр тогда рухнул от землетрясения, но благодаря моему божественному искусству никто не пострадал. Следовало бы жить там, в Элладе, в Афинах, городе городов. Ох, сколько слез пролил я из-за того, что не родился греком. Анк, разве не прав я?

Нерон не получал ответа. Солдат спал.

— Болван, видно, и он латинянин, — говорил император. — Римская волчья морда. Ну, спи же, — прибавлял он. — Плетка нужна вам, а не искусство.

Потом и его одолевал сон.

Глава тридцать вторая

В саду Фаона

Перед дворцом высилась гигантская бронзовая статуя Нерона. Солнце грело ее, дождь поливал, пыль засыпала, но со статуей ничего не делалось.

В двадцать раз больше человеческого роста, глаза с кулак, палец не уступит по величине целой руке, рот чудовищно огромный. Наводящий ужас страж стоял на карауле.

Когда армянский царь Тиридат с тремя тысячами парфянских всадников приехал в Рим на поклон к императору, в пыли перед статуей преклонив колени, он оказал ей божественные почести.

Однажды утром перед ней остановился Нерон. Посмотрел на свое изображение, и сердце его сжалось.

В вышине, на голове у колосса, трепыхался на ветру кожаный мешок. На эту статую — к ней прежде никто не осмеливался притронуться и чтили ее, как самого императора, — кто-то неспроста повесил олицетворяющий женскую утробу мешок, в котором топили матереубийц.

Холодная дрожь пробежала по спине у Нерона, и он замер, оцепенев от ужаса. Теперь понял он то, что раньше не мог понять.

«Это конец», — подумал он.

На улицах гудела толпа. Восстала Германия, до сих пор сохранявшая верность империи. Наместник Руф присоединился к Гальбе, Марк Сосий из Нумидии двинулся к Риму, явился Отон, чтобы отомстить за убийство Поппеи. И находились такие, кто видел уже в Сабинских горах испанские легионы.

Нерон отдавал бессмысленные военные распоряжения. Хотел напасть на Испанию с моря, но для этого не хватало кораблей. Сухопутная армия тоже была малочисленна, преторианские когорты насчитывали всего двадцать тысяч человек, многие легионы не вернулись с Востока. Он приказал произвести рекрутский набор и рабов тоже брать в армию. Рубрия Галла отправил подавлять мятеж.

Среди ночи Эпафродит прибежал во дворец. Ни одного стража не встретил он на своем пути. Двери были открыты настежь. Схватив светильник, он кинулся прямо в спальню.

Возле кровати Нерона валялись вощеные дощечки. Тьма военных приказов, распоряжений, недописанных стихов.

Император, которого в последнее время ничто уже не удивляло, не спросил, зачем он пришел.

— Я сочинил надгробную речь, — со слезами на глазах сказал он и помолчал немного, проверяя действие своих слов. — Собственную, бесконечно трогательную небольшую надгробную речь. Завтра прочту ее народу. Выйду к нему, заплачу, и все сразу поймут. Послушай, как звучит по-гречески. Мне нравится. «Прощаюсь с вами, о римляне...»

Он хотел читать дальше, но секретарь схватил его за руку.

— Не сейчас.

— Почему?

— Поздно, — удрученно сказал он. — Война рядом. У самого дворца. Люди убивают друг друга.

— Не может быть, — возразил Нерон, которого близость опасности поразила в самое сердце.

— Да. О Гальбе поговаривают как о будущем императоре.

— А народ?

— Он всегда соблюдает свою выгоду.

Схватив вощеную дощечку, Нерон сунул ее в руку Эпафродита:

— Отдай приказ. Казнить весь сенат, весь народ, — всех.

— Кто исполнит его? — грустно спросил секретарь.

— Солдаты.

— Нет солдат.

— Поставить солдат на берегу, у городских стен, всюду солдат! — затопав ногами, завопил император.

— Тише, — пытался образумить его секретарь, — я и так слышу. Мы беззащитны.

Прошло немало времени, пока Нерон собрался с мыслями.

— Тогда я покончу с жизнью, — сказал он. — Утоплюсь в Тибре. Где кинжал? Гладиатора! Пусть он пронзит кинжалом мне сердце. — И, разорвав на себе тунику, он обнажил грудь.

Трескучие слова разнеслись в сонной ночной тишине, но и сам Нерон не принял их всерьез. Потом он стал доставать коробочки, банки, ронял, разбивая их. Наконец нашел то, что искал.

— Яд, — прошептал он.

Теперь император настолько отчетливо представлял себе смерть, что его покрытое потом лицо исказилось. Руки и ноги похолодели, дыхание пресеклось; он проглотил слюну, словно яд уже попал ему в рот. Потом рухнул на стул. Но тьму озарила внезапно промелькнувшая мысль: «Жить, во что бы то ни стало жить, как-нибудь выжить».

Нерон уже не сожалел об утерянной власти, — он может стать артистом, целиком посвятить жизнь искусству. Поехать в Александрию, большой просвещенный восточный город, и там зарабатывать на жизнь пением.

— Искусство тоже прокормит, — сказал он.