Несъедобный мёд травоядных пчел

Дверь поддавалась с трудом. Герману пришлось помочь себе коленом для того, чтобы оттолкнуть от порога тонны сугробов бумаги. -Сколько же у них там листовок? – ворчал он, поглядывая в небо. Небо отвечало темнотой, мягким жужжанием и снегом. Герман смирился с тем, что это все- таки был снег.

Из-за бумажных завалов на дороге образовались пробки на много миль вперед. Микробы спешили эвакуироваться, возможно, съездить и собрать родных по окрестностям, забраться в подвалы и сидеть. И сидеть.

Герману несколько раз приходилось включать мигалку, чтобы протиснуться сквозь заторы, и через полчаса он был уже на месте. – Приветствую, полковник! – отрапортовала вахтерша при входе в штаб. Герман кивнул ей и прошел по длинному коридору до конца, а затем проникнул в большую правую дверь. Над овальным столом нависли и смотрели на стратегические карты генерал Макдональд, усатый пожилой гражданин с сигарой в зубах и усердным смирением в глазах, по его правую руку стояли два майора-близнеца Сифилисовски – Марк и Песок – оба рыжие и с вельветом в пирсинге у уха. Остальных Герман не знал, или не узнавал, но они были довольно слушающими генерала полковниками.

А генерал говорил: говорил и курил: курил и, в общем:

– Радисты из центра сообщили, что Антоновы купили новое моющее средство. Братья майоры шушукались. Герман стоял за ними и смотрел на карту. Левый фланг керамического фронта «Север», на границе которого находился его город, был закрашен красным маркером.

Он задумался и очнулся от дум тогда, когда генерал потряс его за плечо. Генерал смотрел на него и смолил свою сигару, а Герман смотрел на сигару и пытался поймать носом весь дым, исходивший от нее, а генерал смотрел и смолил, и смолил и смотрел. Да.

– Отрядам дельте, гамме, омеге и той буковки с закорючкой, но не сигме, предстоит вывести из левого фланга все население, проживающее там. Я даю вам, полковник, три часа на это действие. Через три часа начнется химическая атака. Код коричневый.

Герман кивнул. Близнецы-майоры шушукались.

Сто пятнадцать микробов ожидали Германа у входа в штаб. Он всматривался в их лица и видел страх, и видел сон, и видел напряжение. Страх за близких, сон за сны, напряжение измерялось в вольтах.

Все поле, которое пересекали микробы и Герман было усыпано листовками, принесенными ветром из городов. Герман чуял финал и быструю кончину. Это огромное поле выводило его из себя, но он старался держаться изо всех сил, чтобы не запаниковать и не передать панику солдатам. Как бы то ни было, Герман знал, что они все погибнут.

И они все погибли. Радисты ошиблись.

Не прошло и часа, как Герман услышал падающие самолеты, будто спичкой подожгли сверчков. Он знал, что это слышала Анна, и он так хотел снова к ней прижаться и почувствовать ее дыхание, ее биение сердца и скрип тормозов; от звука падающих самолетов Герман расплакался и упал оземь, на листовки, на поле.

Солдаты тоже расплакались. Сотня микробов валялась на поле и ревела, листовки намокали. Герман и успокоился и поднялся на ноги, и посмотрел на небо. Через красные глаза он увидел, как небо стало зеленоватым. Он слышал всхлипывания солдат, он слышал, как они начинали кашлять.

А яд опускался на толпу ревущих и кашляющих мужиков все ниже, подобно листовкам усыпающим город.

Герман стоял и собственными глазами видел, как солдаты задыхались, разлагались и образовывали много слизи и пота, и все это смешивалось с намокшей от слез бумагой и превращалось в кашу из пота, слизи и слез, и бумаги.

Умерла Омега, Дельта и Гамма разложились опосля. А буковка с закорючкой стала самой стойкой, но таки тоже скончалась.

Герман сгорбился; он устал и потер глаза, а потом развернулся и пошел к окончанию поля, к лесу, шлепая и увязая ботинками в каше, в чуде, в компоте.

Его фигура плавно удалялась вон.

Вскоре он услышал шум надвигающейся волны. Это был смыв. Без особого интереса, Герман лег, схватился за керамическую траву всей оставшейся силой и стиснул зубы. Вся вонь и гадость останков солдат и листовок вместе с водой пронеслась по нему. А потом стало совсем тихо. Герман поднялся и начал рассматривать себя, он наблюдал, как с его формы падают капли воды. Капли падали и исчезали, и вместе с каплями исчезала чья-то жизнь на побережье ли, где-нибудь ли еще. Герман встряхнулся и посмотрел на небо. Все такое же темное, проворное дно. Он нащупал в кармане служебный пистолет, рассмотрел его как следует, потер в мокрых местах, и, честно сказать, ничего от такой влажной уборки не изменилось.

Он наставил пистолет на висок и почувствовал дулом, как пульсирует кровь в вене. Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать. Он думал о том, что ни о чем не думает и ему становилось от этого легче. Герман нажал на курок. Осечка. Правильно, вода все испортила. С каждой секундной появлялся повод подумать. Герман улыбнулся и бросил пистолет. Он еще раз посмотрел на небо, а потом снова посмотрел на брошенный пистолет. И тогда Герман зажмурил глаза. И стоял вот так с зажмуренными сильно-сильно глазами посреди чистого от смыва поля.