Несерьезные дети

Зойка не помнила потом, что говорила. Даже не говорила — кидала слова ему в лицо. Плохие слова. Как тем ухажерам из автобуса. Как Пашке Новикову. Гавриил Петрович слушал, опустив голову, и сильнее горбился. Сделался как будто еще меньше ростом. Медленно опускалась его рука с коробочкой, где прочно устроился зеленый огурец кактуса. Он выбрал самый лучший, самый интересный. Он так задумал — удивить и обрадовать ее. Но рука опускалась все ниже, пока, наконец, украсивший растение цветок не повис вниз лепестками. Как лоскутик застиранной тряпочки.

Стараясь не смотреть на Зойку, он подошел к двери, что-то повернул. Замок, оказалось, был вовсе ни при чем. Спрыгнув на первую ступеньку, она услышала вслед:

— Извините, пожалуйста. Как это все… нескладно… боже мой.

На улице продолжало сходить с ума солнце. Зойка шагала через мелкие лужи и хлестала по ним тополиной веткой. Хлестала по скамейкам, бетонным столбам, по всему, что попадалось на пути.

Собака лаяла откуда-то сверху. Лаяла, похоже, уже давно, призывая на помощь. Две четырнадцатиэтажки соединялись вытянутым серым зданием в два этажа. То ли прачечная, то ли ателье. На крыше заливалась белесая дворняга: снимите меня отсюда!

Зойка поставила друг на друга несколько ящиков, полезла наверх. Выручать.

— Ну, ну, не гавкай, все уже. Сейчас.

Она взяла собачонку на руки и, едва не грохнувшись с ящиков, спустилась на землю. Дворняга гавкнула еще пару раз и вдруг цапнула Зойку за ногу.

Ревела Зойка в ванной. Долго. Под шум воды из крана. Мама стучалась и беспокоилась:

— Зоя, скоро?

— Отстаньте, моюсь я.

На какое-то мгновение слезы прекращались, и тогда, зажмурившись, она видела облитое светом легкое и красивое здание. Само собой возникшее из непонятных пятен и штрихов. Правда, теперь ей казалось, что по резным стенам вместе со светом струятся длинные нити дождя…

Москва

Владимир ПШЕНИЧНИКОВ

ПОЮЩАЯ ПОЛОВИЦА

К весне дед совсем ослабел. Подволакивая правую ногу, он выходил во двор, медленно шел от крыльца к лапасу[1]

; Валерка сбрасывал сверху сено, дымившее травяной пылью, и кричал ему:

— Дешк, ну куда ты? Я сам, лежи иди!

Дед слабо взмахивал рукой и тоже брал вилы. Лицо его заливал пот, он часто мигал белыми ресницами, и капли застревали в клочкастой щетине, в туго завязанном у подбородка треухе. Казалось, дед плакал, не переставая.

Валерка спрыгнул с лапаса, стал носить сено через сарай овцам, а дед передвигался следом и подбирал обтрусившиеся травинки.

— Дешк, все! Пошли, — звал Валерка, швыряя в угол свои вилы.

— Не… стой… погоди, — бормотал дед, — найди-ка проволочку…

Валерка находил проволоку, притягивал, нетерпеливо загибая концы, какую-нибудь жердочку, а когда заканчивал, оказывалось, что дед и не смотрел за ним.

Вечером бабушка приносила со двора серые застиранные бинты и уводила деда на перевязку. Они закрывались в теплушке, но все равно было слышно, как сначала звякал брючный ремень, а потом стонал и бранился дед. После перевязки он возвращался потный и раздраженный и приносил тяжелый запах открывшейся раны под правой коленкой.

Дед ложился на койку, и мать, ни на кого не глядя, уходила в теплушку. Там она зажигала газетку, тыкала ею во все углы, брызгала на топчан и занавески одеколоном и спешно, оставляя дверь в сени приоткрытой, выносила таз из-под рукомойника.

Вечера становились длинными и тяжкими, и Валерка, недоучивая уроков, стал убегать из дома — вскрывалась река.

На подсыхающем берегу Ветлянки до самого темна резались в ножичек друзья-приятели, «делили землю», и Валерка с жадностью присоединялся к ним. Толкались, спорили, кое-кто покуривал под бережком, но темнело быстрее, чем наступал угомон. Тогда звали девчонок или сами бежали к ним и затевали игру в ручеек. А так эти случайные рукопожатия, выбор пары, когда так хочется схватить за руку ту, которую только что увели от тебя. Возвращался Валерка, когда в доме все затихало, и казалось, что все-все хорошее возвратится наутро и уходить по вечерам из дома станет легко и весело.

Когда река очистилась, деда повезли в больницу. Рано утром ему переменили белье, натянули на ватные штаны новые негнущиеся валенки с блестящими калошами, надели отцово пальто и рыжую кожаную шапку. Дед постанывал, скороговоркой поминал «матушку родную», и отец с тетей Надей повели его к лодке, к перевозу. Провожать пошли и бабушка и мать — Валерка, задавая овцам корм, задержался. А когда прибежал на берег, лодка пересекала уже середину реки…

Возвратившись домой, дед не вставал больше. Хлопотали вокруг него бабушка, тетя Надя, а Валерка старался прошмыгнуть мимо и убегал к реке. Там он забывался и о доме вспоминал, когда надо было возвращаться.

В теплушке он встречался с пьяненьким отцом.

— Вот, Валерк, дед-то наш, а, — говорил отец, и в уголках глаз у него вспыхивали блики от яркой лампочки.

Мать, против обыкновения, молчала и выдавала свое раздражение лишь в тех резких, сдерживаемых движениях, с которыми подавала на стол.