Несравненная

— Я и не знаю, кто мне книгу вернул, сегодня утром выходим из ямы с Глашей, а она лежит на траве, целенькая. Я ее потому с собой взял, что Глаша грозилась сжечь ее, нехорошая, говорит, книга, а мне жалко, уже привык к ней, да и как бабам без книги гадать, они без книги не поверят...

— Она зачем тебя послала? — не выдержала Арина. — Что мне сказать велела?

— Велела сказать, что черные сети порвались, и теперь ты будешь жить долго. А еще велела сказать, чтобы ты к ней больше не приходила, она тебя все равно не узнает, ты для нее чужая. Голос твой помнит, а ты — чужая. Не приходи, ругаться будет. Она только тех помнит, кто раньше был, а кто сегодня — не помнит. И тебя, нынешнюю, не помнит. Верно говорю, Чернуха? Ничего не напутал?

Ворона выпрямила крыло, взмахнула им, коротко, отрывисто каркнула и сразу же замолчала, захлопнув с костяным стуком клюв. Человечек слез со скамейки, взял в одну руку книгу, в другую — узелок с куском пирога и пошел, мелко перебирая ножками. Даже не оглянулся, беззвучно растворившись в темноте. Арина, выскочив из-за стола, долго смотрела ему вслед, ожидая, что он вернется и скажет еще какие-то слова, более понятные и разумные, которые она сможет до конца для себя уяснить. Но из темноты, уже далеко, донеслось только глухое карканье Чернухи, словно извещала она, что уходит вместе со своим маленьким хозяином все дальше и возвращаться не собирается.

Все молчали, ошарашенные внезапным появлением и столь же внезапным исчезновением странного человечка, пожалуй, никто, так же, как и Арина, не понял смысла его слов, но все поняли, что никакого веселья после этих слов уже не будет. Стали подниматься из-за стола, выходили на поляну и не знали, куда им двигаться дальше. Поглядывали на Арину, ожидая, что она сейчас скажет. Но Арина молчала, продолжая стоять на прежнем месте, и вдруг сорвалась, побежала, пересекая наискосок узкую дорогу, туда, где смутно проявлялся из темноты густой молодой ельник. Но далеко не убежала, запнулась на краю этого ельника и упала, уткнувшись лицом в сухую прошлогоднюю хвою. Глухо, беззвучно рыдала, а глаза оставались сухими и облегчающие слезы не приходили. Сгребала пальцами, сжимала колючую хвою в кулачки, и не было у нее сил, чтобы подняться. И потому она даже не поняла сначала — чья широкая ладонь легла ей на голову и чутко, бережно стала приглаживать растрепавшиеся волосы. Кто мог знать, что именно так успокаивала Наталья маленькую дочку, когда клала ей на голову свою ладонь, и тогда все беды и печали скатывались, как вода? Она перестала рыдать и тихо заплакала, доверяясь сильным, крепким рукам, которые подняли ее с земли и понесли на угасающий свет — кирпичи, смоченные в керосине, догорали, а рассвет еще не наступил...

6

— Ска-а-зал?

— Сказал, Глаша, слово в слово, как велела, и ничего не перепутал. А книгу, чтобы ты не сердилась, не открывал, и никому не гадал по книге. И вот еще — пирога тебе принес, хороший пирог, я пробовал. Теперь ты поешь...

Человечек положил на днище перевернутого деревянного ведра кусок пирога, замотанный в тряпицу, развязал узелок и придвинул ведро ближе к колоде, на которой сидела Глаша, уперев взгляд в землю. У входа в яму горел фонарь и круг желтого, блеклого света доставал до колоды. Глаша сидела как раз на краю этого круга, и казалось, что она разделена надвое, одна ее половина была светлой, а другая уходила в потемки. Человечек поглядел на нее и попросил:

— Ты пересядь вот сюда, Глаша, чтобы на свету. А то боюсь я, как будто тебя разрезали...

— Не бо-о-йся, не разрезали. Сам-то хорошо поел?

— Досыта, Глаша, досыта.

— Тогда и я отку-у-шаю...

Она взяла кусок пирога, разломила его наполовину и стала медленно жевать, как жуют коровы, глядя в одну точку остановившимися глазами и лишь иногда помаргивая. Человечек примостился рядом, положил на коленочки свою гадательную книгу, на книге устроил локотки и, уложив подбородочек на ладони, стал смотреть перед собой, словно что-то очень хотел разглядеть в редеющей темноте. Чернуха прилегла на его плечике, перестав цепляться когтями за пиджачок, и сунула клюв под крыло.