Несравненная

И если появился он сейчас, значит, привело его неотложное дело. Какое такое дело, если Анисим должен был находиться сейчас далеко от Иргита? Семен Александрович насторожился и поднялся, отодвинув стул, на котором сидел, в сторону, словно тот мешал ему и не давал простора для широкого шага. А шагнул он к Анисиму, словно его в спину толкнули, широко и размашисто. Встал перед работником и нахмурился, сведя белесые, лохматые брови. Ничего не спрашивал, не говорил — ждал.

Анисим неслышно переступил с ноги на ногу и тихо, будто на ухо шептал, заговорил:

— Казаки на Байсары налетели. Кого побили, а больше еще связали и в Иргит пригнали. Коней и овец теперь охраняют — не подобраться. Байсары раненого взяли, на телеге везли. Выследил я тихонько и стрелил. Кажется, не промазал — не заговорит. Извиняй, Семен Александрович, советоваться некогда было, сам решил, что так лучше.

Естифеев молча вернулся за стол и задумался. Вот так известие! Совсем некстати оно подоспело. Вчера певичка коленце выкинула, весь хитроумный план нарушив, теперь вот Байсары в капкан угодил — сплошные нескладухи, одна за другой, следуют. Не зря ему сегодня дурацкий сон вспомнился — не к добру. Какой теперь еще нескладухи ожидать следует?

— Не промазал, говоришь?

— Кажется, нет, — тихо ответил Анисим, продолжая почтительно стоять у порога.

— Кажется, кажется, — Естифеев хмыкнул и посоветовал: — Вон иконы висят, покрестись, и казаться не будет.

Анисим вздернул руку, видно, и впрямь хотел перекреститься на иконы в переднем углу, но передумал и руку опустил, сказал твердо:

— Не мог я промахнуться, глаз у меня цепкий.

— Ну, смотри, если что, этим же глазом и ответишь — вырву! Ладно, ступай.

Анисим неслышно исчез, беззвучно закрыв за собой дверь.

Естифеев, оставшись один, долго еще сидел за столом, к еде не прикасаясь, а затем поднялся и торопливо стал собираться, приказав, чтобы срочно заложили коляску для выезда. Спешил он в Ярмарочный комитет, желая переговорить с Гужеевым, но городского головы на месте не оказалось, выяснилось, что он заболел, лежит дома в постели и на службе не появится.

Из Ярмарочного комитета Естифеев прямиком отправился к Гужееву на дом. Встретила его в передней заплаканная супруга городского головы. Худенькая, суетливая, она беспрестанно всплескивала руками, охала, словно ей самой нездоровилось, и ничего толкового сказать не могла. Только и понял Естифеев, что приезжал доктор и прописал лекарства. Час от часу не легче! С Гужеевым-то, никогда и ничем не хворавшим, что могло приключиться?! Естифеев, не дослушав стонущих охов хозяйки, прошел в спальню, где уже сильно пахло лекарствами, а на кровати, на высоких подушках, лежал необычно тихий и непохожий на самого себя городской голова. Его бледное и заострившееся лицо было неподвижным, глаза уставлены в потолок. Он лишь мельком глянул на вошедшего Естифеева и снова стал смотреть вверх, словно пытался что-то разглядеть на ровной, чуть голубоватой побелке. На приветствие Естифеева не отозвался, лишь негромко вздохнул и сказал, будто бы самому себе, а не гостю:

— Меня-то за что? На Естифеева надо было порчу наводить. Он — главная причина...

Семен Александрович присел на стульчик, стоявший у кровати, помолчал, разглядывая больного, словно хотел удостовериться — действительно ли тот болен, и лишь после этого осторожно спросил:

— Какая еще порча? Какая причина? Ясно сказать мне можешь?

— Могу и скажу, Семен Александрович, только слушай, — Гужеев по-прежнему смотрел в потолок и не шевелился, — дурочка эта, которая яму возле Пушистой копала, порчу на меня навела. Едва на тот свет не отправился. Я так думаю, что она певичку защищала, а вот адресом ошиблась. Тебе надо было на грудь змею запустить, так, чтобы не вздохнуть, не охнуть. Знал я, Семен Александрович, что из-за денег ты на любое темное дельце согласишься, но чтобы так — одного зарезать, а двух на каторгу отправить, да еще дитя осиротить... Даже жутко вчера стало — как это я столько лет с тобой знакомство водил... А теперь слушай — к Бурановой близко не подходи и думать не смей, а про всю нашу затею с железной дорогой и с Петровым-Мясоедовым — забудь напрочь. Не было никакой затеи. На том и стой, если спрашивать будут.

— Кто спрашивать-то будет? Уж не певичка ли?

— Найдутся люди, спросят. Я сказал, а ты уходи. Я тебя, Семен Александрович, на дух переносить не могу...

— Ну-ну, — зловеще протянул Естифеев и поднялся со стульчика. Постоял, глядя на больного, и вышел из спальни.

Он не испугался тех слов, которые услышал от Гужеева, не из трусливого десятка был Семен Александрович, но крепко задумался, возвращаясь домой, потому что яснее ясного понимал — затея полностью сорвалась и ахнулась псу под хвост. Дороговато пришлось за песенки заплатить. Вспомнился горбоносый антрепренер Бурановой, и Семен Александрович, не удержавшись, молча ругнулся: «Так нам и надо, полоротым! Экие деньги на ветер выкинули! Вокруг пальца обвел, прохвост заезжий!»