Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Примерно год спустя, когда я уже вернулся из Москвы, возмущение мое только усилилось. Был такой журнал «Кругозор», выходивший с двенадцатью пластиковыми 7-дюймовыми долгоиграющими пластинками, которые подшивались к страницам. Я оформил подписку ради одной-двух из этих пластинок, которые обычно были посвящены классической музыке и нередко содержали необычный материал. Проигрывать их на американской аппаратуре, оснащенной легкими звукоснимателями, было сложно, но я приноровился откреплять их от журнальных страниц, чтобы они ложились на поверхность проигрывателя более плоско. Как и многие другие журналы, мои выпуски «Кругозора» постепенно накапливались, и время от времени я посвящал целый вечер наверстыванию упущенного. Однажды, перебирая стопку номеров, я наткнулся на сувенирную запись с «Пражской весны». Поставил ее – и, к своему изумлению, услышал знакомый пассаж. Затем голос диктора идентифицировал эту вещь как Четвертую симфонию советского композитора Николая Николаевича Каретникова – «ключевое произведение» всего фестиваля. Вот это уже было поистине омерзительно: вещь, которая не исполнялась у себя на родине, за рубежом выставлялась напоказ как «ключевое произведение». Автор «показного» произведения между тем оставался «невыездным» и услышать свой собственный шедевр не мог. «Кругозору» при этом хватило наглости бахвалиться обрезками симфонии перед подписчиками, которые целиком услышать ее тоже никак не могли. Нескрываемое презрение ко всем участникам процесса было поистине вопиющим. Потому по возвращении из Москвы я часто шутил, что уехал туда завзятым либералом, а вернулся «правее Рейгана».

Это чувство омерзения, впрочем, было поучительно. Оно не только помогло мне лучше понять фрустрации Коли, но и дало почувствовать, скажем так, «аристократию исключенных». Несправедливость системы, раздающей поощрения и наказания, чтобы вырабатывать покорность и сговорчивость (так обычно функционируют все покровительственные режимы), в людях определенного темперамента не только укрепляет бунтарские настроения, но и обеспечивает своего рода моральную компенсацию за унижения, которым подвергаются нонконформисты.

Коля был нонконформистом-гордецом. Его маргинальность простиралась далеко за пределы приверженности серийной додекафонии, с которой он впервые столкнулся в 1957 году, услышав любительскую запись теперь уже легендарного выступления Гленна Гульда в Московской консерватории с «Вариациями для фортепиано» (op. 27) Веберна. Ознакомив меня с Четвертой симфонией, он поведал мне о своем оперном проекте, на тот момент еще задуманном как оратория и предварительно озаглавленном «Мистерия». Когда проект был наконец завершен – шестнадцать лет спустя после нашей встречи, – полное название звучало как «Мистерия апостола Павла». Узнав таким образом, что Коля, помимо всего прочего, еще и увлекался религиозной тематикой, я, помнится, подумал не без иронии: «Ну и ну, парень точно знает рецепт успеха!»

Из документального фильма «Профессия композитор», снятого в 1991 году и теперь, как и практически все остальное в мире, доступного на YouTube, я узнал кое-что, о чем Коля в свое время умолчал, а именно что он как раз тогда решил активно проповедовать православие под руководством своего духовного наставника протоирея Александра Меня, которому «Мистерия» и была в итоге посвящена[551]

. В фильме он называет себя «верующим человеком», тем самым, по сути, сжигая последний мост между собой и советским истеблишментом. Сравнения со Стравинским тут, конечно, неизбежны: тот тоже ударился в православие, когда сблизился с послереволюционной «белой» эмиграцией.

Ни в одном, ни в другом случае я не намерен, да и не имею ни малейшего права, оценивать искренность религиозного порыва, однако в обоих случаях откровенно религиозный (в том смысле, что откровенно заявленный) акт, несомненно, имел политическую подоплеку или по крайней мере политические последствия, о которых сейчас поневоле начинаешь задумываться. Второй случай, очевидно, был более рискованным, поскольку Каретников терял больше – последний шанс на успех в СССР, на который изначально он был фактически обречен.