Нет бога, кроме Бога. Истоки, эволюция и будущее ислама

«Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного», – нараспев произносит пилот Iran Air, когда наш самолет идет на посадку в аэропорту Мехрабад в Тегеране. Вокруг меня в креслах оживленное движение. Женщины сидят, поправляя свои платки, следя за тем, чтобы их лодыжки и запястья были надлежащим образом покрыты, а их мужья протирают глаза после сна и начинают собирать вещи, которые их дети разбросали по проходу.

Я поднимаю голову, чтобы взглянуть на пару-тройку лиц, за которыми я внимательно наблюдал с момента посадки на самолет в Лондоне. Это молодые одинокие пассажиры, мужчины и женщины, которым, как и мне, около тридцати. Они одеты в плохо подогнанную одежду, которая выглядит так, как будто ее купили в магазинах секонд-хенд, – нелепые рубашки с длинными рукавами; тусклые брюки; нерасписные платки на голову – все должно казаться как можно более безобидным. Я знаю это, потому что именно так одет и я сам. В их глазах я могу разглядеть отблеск той же тревоги, что чувствую сам. Это смесь страха и волнения. Многие из нас впервые ступят на землю страны нашего рождения, революция оторвала нас от нее еще детьми.

Предприняв попытку обратиться к многочисленной иранской диаспоре, которая бежала в Европу и Соединенные Штаты в начале 1980-х гг., иранское правительство издало приказ о предварительной амнистии для всех экспатриантов, объявив, что они могут вернуться в Иран для краткого посещения – один раз в год на срок, не превышающий трех месяцев, – не опасаясь быть задержанными или принужденными к выполнению своего обязательного военного долга. Реакция последовала незамедлительно. Тысячи молодых иранцев начали стекаться в страну. Некоторые никогда не знали Иран, кроме как по ностальгическим рассказам своих родителей. Другие, подобные мне, родились в Иране, но покинули его, когда были еще слишком маленькими, чтобы принимать решения самостоятельно.

Мы выходим из самолета и погружаемся в духоту раннего утра. Еще темно, но аэропорт уже разрывается от прибывающих рейсов из Парижа, Милана, Берлина, Лос-Анджелеса. Гудящая толпа, которая собралась у паспортного контроля, не имеет ничего общего с ровной очередью. Кричат дети. Невыносимый запах пота и сигаретного дыма. Меня толкают локтями со всех сторон. И вдруг меня наполняют воспоминания многолетней давности об этом самом аэропорте: мы взялись за руки и всей семьей пробиваемся сквозь безумную толпу, пытаясь покинуть Иран до того, как границы закроют, а самолеты перестанут взлетать. Я помню, как моя мать кричала: «Не потеряй свою сестру!» Я все еще слышу ужасающую одышку в ее голосе. Я сжал пальцы младшей сестры так сильно, что она начала плакать, и грубо потащил ее к воротам, пиная тех, кто был вокруг, по коленям, чтобы нам уступили дорогу.

Два десятилетия и четыре удушающе долгих часа спустя я наконец стою у окошка паспортного контроля. Я просовываю документы через щель в стекле молодому, с небольшой бородкой, мужчине в сломанных очках. Он рассеянно просматривает страницы, в то время как я готовлю свои хорошо отрепетированные ответы на вопросы, кто я и почему я здесь.

«Откуда вы приехали?» – устало спрашивает служащий.

«Из Соединенных Штатов», – отвечаю я.

Он напрягается и пристально смотрит на меня. Я могу сказать, что мы одного возраста, хотя усталые глаза и небритое лицо заставляют его казаться намного старше. Он – ребенок революции; я – беглец, отступник. Он провел свою жизнь в гуще событий, за которыми я наблюдал издалека. Меня охватывает тяжелое чувство. Я едва могу смотреть на него, когда он спрашивает: «Где вы были?» – вопрос, который должны задавать все работники паспортного контроля. Я слышу обвинение в этих его словах.

В тот день, когда аятолла Хомейни вернулся в Иран, я взял четырехлетнюю сестру за руку и, несмотря на предупреждение матери не выходить на улицу, вывел ее из нашей квартиры в центре Тегерана, чтобы присоединиться к празднованиям. Несколько дней до этого мы не выходили из дому. Недели, предшествовавшие изгнанию шаха и возвращению аятоллы, были тяжелыми. Школы были закрыты, большинство теле- и радиостанций не работали, и наш тихий район опустел. Поэтому, когда мы выглянули из окна февральским утром и увидели эйфорию на улицах, ничто не могло нас удержать дома.

Наполнив пластиковый кувшин напитком танг и стащив две упаковки бумажных стаканчиков из шкафа нашей матери, мы с сестрой вышли тайком из дома, чтобы присоединиться к гуляниям. Один за другим мы наполняли стаканчики и передавали их людям в толпе. Незнакомцы останавливались, чтобы поднять нас на руки и расцеловать в щеки. Из открытых окон сыпались горсти конфет. Звучала музыка, многие танцевали. Я точно не знал, что именно мы празднуем, но мне было все равно. Я был увлечен в тот момент и очарован странными словами, звучавшими отовсюду, – словами, которые я слышал и раньше, но которые все еще были для меня мистическими и необъяснимыми: «Свобода! Свобода воли! Демократия!»